Еще на двадцатом году своего возраста имел он короткое обхождение не только с господином Лефортом, первым своим тогдашним любимцем, но также и с господином Тирмондом{192}, старым, веселым и искусным хирургом, которой всегда бывал при его величестве и часто просиживал с ним за полночь. Он в такой был милости у государя, что, некогда пьяный заколовши старого верного своего слугу, на другой день поутру в великой горести прибежал к государю, пал пред ним на землю и просил прощения. Его величество не хотел его слушать, пока он не встанет; но как он все еще лежал, то государь сам его поднял, обнял и поцеловал и выслушал его донос. Потом его величество отвечал ему, чтоб он не заботился и не печалился, просил бы прощения только у Бога, и если остались после убитого жена или дети, то постарался бы доставить им пристойное содержание. Тирмонд исполнил сие приказание и давал вдове убитого по смерть ее из своего имения ежегодно немалую пенсию.

Сей славный Тирмонд оставил после себя еще довольно молодую и пригожую вдову с богатым имением. Она еще при жизни мужа, имевши немалую склонность к любовным делам, влюбилась в одного молодого и пригожего подлекаря из Данцига, который в волокитстве был гораздо искуснее, нежели в хирургии. Вскоре потом вышла она за него и начала вести с ним жизнь весьма роскошную, ездила четвернею в великолепном экипаже и щегольством своим во всей Москве обращала на себя внимание. Государю при случае донесено было о сем с презрительным описанием ее мужа. Его величество, некогда будучи в гостях у одного боярина с теми, кого он удостаивал дружеским обхождением, послал за молодым наследником любимого своего Тирмонда. Тот подумал, что государь хочет принять его на место своего любимца, приехал в великолепном наряде и в самом лучшем своем экипаже. Все подбежали к окошкам смотреть, как он въезжал на двор. Когда щеголеватый подлекарь предстал пред государем, его величество стал расспрашивать его обо всех его обстоятельствах, и он должен был в присутствии всего собрания выдержать строгий экзамен. Потом государь признал его за незнающего и недостойного наследника искусного Тирмонда, приказал привести со двора в особливую комнату множество дворовых работников и крестьян и заставил щеголеватого подлекаря остричь и обрить всем им большие их бороды, а после того отпустил его обратно домой в его экипаже.

Сие приключение столь досадно было высокомерному щеголю и любезной его супруге, что они чрез несколько времени после того с остатком своего имения уехали в Данциг. Там жили они несколько лет с такою же пышностью и также весело, пока прожили все свои деньги. Старой знакомец Тирмонда видел после во время Шведской войны пышного подлекаря бедным маклером, а жену его нашел в таком состоянии, что она должна была за деньги мыть чужое белье [86] .

Весьма удивительно, что Петр Великий, не бывши с молодых лет приучаем к мореплаванию и даже боявшись и не любивши в малолетстве проезжать для гулянья по реке Яузе в Москве или по большому пруду в деревне, впоследствии возымел великую и почти чрезмерную склонность к мореплаванию и не оставлял ее до конца своей жизни. Он следовал сей склонности с величайшей отвагой и часто подвергал на море жизнь свою очевидной опасности, но, полагаясь на кормческое искусство, не выказывал ни малейшего страха. Иногда боролся он с разъяренными волнами и жестокой бурей, при которой и самые искуснейшие мореплаватели лишались бодрости, и не только пребывал неустрашим, но еще и других ободрял, говоря им: «Не бойся! Царь Петр не утонет; слыхано ли когда-нибудь, чтобы русской царь утонул?»

Некогда государь пригласил иностранных министров, находившихся при его дворе, ехать с ним ради прогулки из Петербурга в Кронштадт, где он хотел показать им некоторые новые заведения и часть своего флота, бывшего в готовности к выходу в море. Они отправились с его величеством на голландском буере, которым сам государь правил. На половине пути подул довольно сильный противный ветер с запада. Государь приметил вдали на горизонте туман и облако, из чего заключил, что скоро поднимется буря, и сказал о том своим спутникам.

Большая часть из них испугались, тем паче что государь приказал опустить половину парусов и кричал матросам, чтоб они остерегались. Некоторые, видя, что противным ветром несло буер назад к Петербургу и государь принужден был только лавировать, спрашивали его величество, не угодно ли ему будет возвратиться в Петербург или по крайней мере пристать в Петергофе, откуда они были недалеко. Но он, почитая опасность не столь большой, как им казалось, а возвращение постыдным, отвечал только: «Не бойся!» Между тем исполнилось, что он предусматривал. Поднялась жестокая буря с ужасной грозой, волны поднимались выше борта и, казалось, поглощали буер. Крайняя опасность была очевидна, и смертной страх являлся на лице у всякого, кроме Петра Великого и его матросов.

Государь, занимаясь управлением судна и приказами, которые давал матросам, не слушал иностранных посланников, пока наконец один из них, подошедши к нему, в страхе сказал с важностью: «Ради Бога прошу ваше величество, возвратитесь в Петербург или по крайней мере в Петергоф. Вспомните, что я от моего короля и государя не за тем в Россию прислан, чтобы утонуть. Если я потону, как то весьма вероятно, то ваше величество должны будете дать в том ответ моему государю». Петр Великий едва смог удержаться от смеха и отвечал ему с весьма спокойным видом: «Не бойся, господин фон Л. Если вы потонете, то и мы все потонем вместе с вами, и вашему государю не от кого уже будет потребовать ответа».

Между тем его величество, усмотрев сам невозможность противиться буре и волнам, направил в сторону и прибыл наконец благополучно в Петергофскую пристань. Там подкрепивши спутников своих ужином и бокалами венгерского вина, ночевал с ними. На другой день на рассвете сам он отправился на своем буере в Кронштадт, оттуда ж прислал несколько шлюпок с надежными людьми для перевозу своих гостей [87] .

Петр Великий хотя любил своего обер-кухмистера Фелтена {193} и имел к нему доверенность, однако редко прощал ему проступки, сделанные с намерением или по небрежению. Фелтен, которого я знал в первом году по прибытии моем в Россию, будучи веселого нрава, не таил того, что государь иногда бивал его палкой из своих рук, но после по-прежнему поступал с ним милостиво. Некогда бывши в академической Кунсткамере, где хранится изображение Петра Великого в собственном его платье со многими другими вещами, которые государь употреблял, и увидев между прочим государеву трость, стоящую в углу, сказал он господину Шумахеру, своему зятю: «Эту мебель, зятюшка, можно бы и спрятать, чтобы она не всякому в глаза попадалась; может быть, у многих так же, как и у меня, зачешется спина, когда они вспомнят, как она прежде у них по спине танцевала».

Сам же он рассказывал о себе, как он некогда побит был сею палкою за кусок лимбургского сыру.

Петр Великий, по голландскому обычаю, кушал после обеда масло и сыр; особливо ж любил он лимбургский сыр. Некогда доставлен был на стол целый лимбургской сыр, который ему отменно понравился. Заметивши прежде, что редко подавали в другой раз на стол початые сыры либо подавали иногда небольшие только остатки, вынул он из кармана математической свой инструмент, вымерял остаток сего сыру и записал его меру в записной своей книжке. Фелтен не был тогда при столе, а как он после вошел, то государь сказал ему: «Этот сыр отменно хорош, и мне очень полюбился; спрячь его, не давай никому, и ставь его всегда на стол, пока он изойдет». По сему приказанию на другой день сыр подан был на стол, но по несчастию обер-кухмистера не осталось уже его и половины. Государь тотчас приметил сие, вынул записную свою книжку и масштаб, вымерял остаток сыру и нашел, что половина того, сколько снято было со стола, была съедена. Он приказал позвать обер-кухмистера и спросил: «От чего столько убыло сыру со вчерашнего дня?» Фелтен отвечал, что он этого не знает, ибо он его не мерял. «Ая его вымерял», — сказал император и, приложивши масштаб, показал ему, что половины сыру недоставало. Потом его величество еще спросил: «Не приказывал ли он ему спрятать этот сыр?» — «Так, — отвечал Фелтен, — но я это позабыл». — «Погоди ж, я тебе напомню!» — сказал государь, встал из-за стола, схватил свою трость и, поколотивши ею обер-кухмистера, сел опять за стол и кушал спокойно свой сыр, которого остатки после того еще несколько дней подаваемы были на стол [88] .