* * *

— До завтра, — бросает мне Руслан и, нагло задев Марка плечом, выходит.

Марк шагает в подъезд. Трет лицо, стирая с него гримасу слепой ярости.

— Поясни, пожалуйста, — просит через силу.

— Мы из больницы. Юля попала в аварию, — даю короткий ответ, сильно сомневаясь, что он заслуживает хоть какой-то. — Мне холодно, — оповещаю и разворачиваюсь, направляясь к лифтам.

А он… он выходит на улицу.

Кажется, будто остатки твердой почвы из-под ног выбивают. Кое-как захожу в лифт, едва сдерживая слезы. Креплюсь, пока поднимаюсь, быстро открываю дверь, захожу и, хлопнув ей как следует, отпускаю тормоза.

Как же тошно! Больно! От всего!

Так паршиво мне не было с того дня, когда Руслан, собрав небольшую сумку, вышел за порог. Одиночеством и обидой буквально захлестывает, голову разрывает от мыслей, хочется одновременно крушить мебель и, свернувшись калачиком, лежать в самом темном холодном углу, подогнав окружение под внутреннее состояние.

Но выбрать не успеваю. Раздается громкий стук в дверь. Все еще плача, смотрю в глазок. В груди закручивается вихрь из негодования, возмущения и, как ни парадоксально, радости. Распахиваю дверь и Марк, сделав широкий шаг, отпускает большой бумажный пакет, за которым, видимо, вернулся в машину, и заключает меня в объятия.

— Почему ты не позвонила? — шепчет, очень крепко прижимая к себе.

— Ты был занят, — отвечаю со смертельной обидой.

Марк только вздыхает и, кажется, пытается раздавить меня.

— Я очень скучал, — проливает бальзам на мое израненное сердце. Отпускает меня, и я делаю глубокий вдох. Вытираю слезы, глядя куда-то ему в живот. — Что с Юлей?

— Рука сломана, сотрясение. Поправится.

Марк шумно выдыхает и, зажав между ладоней мою голову, целует в макушку.

— Я привез ужин. Голодная?

— Нет.

— А меня покормишь?

— Заходи, — мямлю и, скинув балетки и забрав пакет, иду с ним в кухню.

Ставлю на стул, заглядываю, а там помимо еды очаровательный маленький букетик. Достаю и сую в него свой опухший от слез нос.

— Его можно поставить в чашку, — говорит Марк, обняв меня со спины. Сложно не заметить, что последний подаренный им букет я пристроила в кастрюле. Но мало кто догадается сделать так, как он. — Прости, что меня не было рядом.

— Мог бы. Если бы не отменил массаж. Снова.

— Тась, я бегаю, как ужаленный. И так будет еще какое-то время, там слишком много дел. Я же предупреждал.

— Неважно.

— Неважно, что предупреждал? — прыскает, пытаясь пошутить.

— Неважный разговор. Никто никому ничем не обязан, я прекрасно это понимаю. Что разогревать?

— Ничего. Обними меня. — Проворачиваюсь в его руках и кладу кисти на плечи, свесив пальцы так, чтобы не касаться спины. — Разве так обнимают?

Я не могу себя пересилить, все еще ужасно обидно. Тогда он сам обвивает моими руками свою шею и вновь опускает их на мою спину. Скользит ниже и прижимает к себе.

Понятно. Приехал спустить пар.

Так с этого противно становится, что я спускаю руки к его груди и давлю, вместе с этим отступая.

— Я не хочу, — говорю сухо, глядя в сторону.

— Мне уйти? — спрашивает после паузы.

Не могу сказать «да». Это напрашивается, по логике, но от одной мысли, что он сейчас покинет квартиру, сердце разрывается. Но и «нет» тоже не хочу говорить, гордость не позволяет. В общем, стою и как дурочка молча дую губы, таращась в угол и борясь со слезами.

Марк довольно долго ждет ответ, но, так и не получив, выбирает сам. Подходит, немного приседает, обхватывая меня за ноги пониже попы. Поднимает и несет солдатиком в спальню. Я не сопротивляюсь, просто не могу, но так раздавлена обстоятельством, что кроме секса ему ничего от меня не нужно, что все-таки начинаю плакать.

Плачу, когда он раздевает меня, поставив у кровати. Плачу от осознания, что мне все равно будет невозможно хорошо с ним, от собственной глупости и всех навалившихся в одночасье бед. А вот когда он устраивает меня в постели полулежа, подложив под спину пару подушек, накрывает пушистым пледом до самого подбородка и подтыкает края, чтобы мне было теплее и уютнее, приглушает свет, оставив только ночник, и выходит, вдруг перестаю.

Лежу и чутко прислушиваюсь. Он ставит чайник, шуршит на кухне, а через несколько минут возвращается со смешной пузатой чашкой в желтый горох, которую мне когда-то очень давно дарила дочка на день матери. Неудивительно, что она — моя самая любимая, но он наверняка выбрал ее за цвет, чтобы приподнять мне настроение. Подает мне ее, я вдыхаю аромат чая, а он раздевается до трусов и осторожно пристраивается рядом, обняв одной рукой.

— Расскажи про Юлю. Как она? Как это случилось?

Пью чай и, шмыгая носом, рассказываю. Потом, для полноты картины, о ее похождении в клубе. Допиваю чай и отдаю пустую чашку.