Я также счел нужным засмеяться, хотя в душе у меня поднимался протест против этой людоедской, колониальной веселости.

После детального осмотра мы снова заняли наши места на шкурах, и генерал, удовлетворяя моему любопытству, стал подробнее разъяснять этот вопрос.

— Хотя я не люблю ни газет, ни газетчиков, начал генерал, но я не сердит, что вы пришли ко мне... Вы дадите широкую огласку моей колонизационной системе... В двух словах я вам изложу все дело... Как вы знаете, я не люблю фраз, не люблю лишних слов... Прямо к делу... Слушайте!.. По моему, единственный способ цивилизовать людей — это убивать их... Какую бы систему зависимости вы ни установили для покоренных племен... протекторат, присоединение и пр., и пр... они всегда останутся вашими врагами и всегда будут волноваться... Все излишние затруднения я рекомендую удалить массовым истреблением этих народов... Ясно? Только вот... столько трупов... громоздко и не гигиенично... эпидемии могут развиваться... Что же! я их дублю... выделываю из них кожу... Вы сами видите, какая кожа получается от негров... Роскошь!.. Я резюмирую... С одной стороны подавление восстаний... с другой создание богатой промышленности... Такова моя система... Со всех сторон выгодно... Что вы на это скажете, а?

— В принципе, ответил я, я с вами согласен, насчет кожи... но с мясом, генерал?... что вы с мясом делаете... Вы его едите?

Генерал подумал несколько минут и сказал:

— С мясом?.. К несчастью, негры не съедобны; некоторые из них даже ядовиты... Впрочем, если это мясо известным образом заготовить, то из него, я думаю, можно получать хорошие консервы... для армии... Нужно посмотреть... Я предложу правительству что-нибудь в этом роде... По наше правительство слишком сентиментально...

— Поймите, молодой человек, продолжал генерал более доверчивым тоном, поймите, что эти сантименты нас губят... Мы не народ, а мокрые курицы, блеющие овцы... Не умеем принять решительных мер... С неграми... еще куда ни шло... справляться можно... Избиения среди них не вызывают криков... потому что общественное мнение не считает их за людей, а почти за животных... Но попробуйте оцарапать только белого?.. А! та! та!.. Такая грязная история поднимется!.. Я вас по совести спрашиваю... На что нам нужны наши арестанты, наши каторжники?.. Они нас разоряют, а что мы от их получаем?.. Что?.. Скажите мне, пожалуйста... А как вы думаете, разве из этих каторжных тюрем, центральных и всех других исправительных домов нельзя было бы устроить великолепных казарм?.. А какую кожу можно было бы выделывать из этих пенсионеров!.. Кожа преступника! Да вам все антропологи скажут, что нет лучше ее... Но что говорить!.. Подите, троньте белого!

— Генерал! — прервал я его, — у меня мелькнула блестящая мысль... простая, но гениальная мысль.

— Говорите!..

— Можно красить белых в цвет негров, чтобы пощадить национальную сентиментальность...

— Так... а потом...

— А потом убивать... а потом дубить их кожи!..

Генерал стал серьезным, озабоченным.

— Нет! — воскликнул он, без обмана... Такая кожа была бы подлогом... Я солдат, честный солдат... Теперь убирайтесь... Мне нужно работать...

Я допил свой стакан, на дне которого оставалось еще несколько капель абсента и ушел.

Отрадно время от времени встречать таких героев... истинных выразителей народного духа.

Маркиза Параболь положительно революционизирует местное население и всех приезжих своими туалетами и поразительной красотой... Я когда-то знавал ее и даже очень близко — но ничего дурного в наших отношениях не было, как вы сами увидите... Можно бы, пожалуй, возобновить знакомство... Но мне как-то в голову не приходило... Зачем?.. Я даже рад, что мое лицо не напомнило ей о наших прежних интимных отношениях, хотя мы и встречаемся утром и вечером, в буфете, в аллеях, в клубе...

С первым мужем она развелась, второго похоронила. Теперь я не знаю, что с ней, чем она живет и почему называется маркизой Параболь... Да и знать мне это незачем... Здесь у нее много поклонников... Вечные празднества, прогулки... Всегда за ней целая свита обожателей, всех видов животной чувственности.

Но вот, видите ли, курорты оказываются единственным местом, где божественное Провидение еще дает знать о себе.

Несколько дней тому назад по соседству со мной поселился в отеле какой-то господин с очень грустным лицом, или, вернее, совершенно безличный... Седая голова, серое лицо, серый костюм и, наверное, серая душа, все под один цвет... Спина согнута, ноги дрожат... И несмотря на это чувствуется, что это не очень старый человек... У него угловатые манеры и вид маньяка... Несколько раз за обедом, на дворе отеля, на прогулке я замечал, что он упорно смотрит на меня... Его взгляд раздражал меня, хотя в нем не видно было никакой вражды... Но я все-таки уже готов был положить конец этому, как вдруг вчера этот господин совершенно неожиданно вошел в мою комнату...

— Извините... — сказал он мне... но это сильнее меня... Мне нужно, наконец, отвести себе душу... Вы очень хорошо знаете маркизу Параболь... Я вас часто, очень часто встречал с ней... в театре... ресторане...

— Совершенно верно, знал... ответил я холодно.

И я счел нужным по глупости прибавить:

— Ничего дурного между нами не было...

— Я знаю.

Затем после некоторого молчания он представился:

— Я первый муж маркизы...

Я поклонился и вопросительно посмотрел на него.

— Видите ли... Я до сих пор люблю маркизу... Я следую за ней повсюду... По я не осмеливаюсь ни заговорить с ней, ни написать... Поэтому, я подумал...

— О чем?

Он вдруг как-то смутился...

— Ах... — воскликнул он со вздохом... моя судьба поистине необычайна... Вы мне, может-быть, позволите сначала рассказать вам странную историю моего брака?

Я жестом выразил свое согласие.

— Маркиза, начал он, была маленькой женщиной с белокурыми волосами и розовым личиком, когда я женился на ней. Она была очень своеобразная, живая и хорошенькая. Это было оригинальное, подвижное, восхитительное маленькое животное. Она прыгала как козленок в Люцерне и щебетала как птичка в лесу весной. В сущности она не была вполне ни женщиной, ни маленьким животным, ни птичкой. Это было существо более сложное, более оригинальное. В ее уме, шумном веселье, беспечном щебетании, неожиданных капризах, в полном равнодушии к моим вкусам, чувствам, любви, во всех ее проявлениях видны были черты всех этих трех существ. Но любопытнее всего была ее душа, совсем маленькая душа, как у мухи, чувствительная, вздорная, вибрирующая, которая вечно кружилась и билась около меня с криком и смехом, от которых можно было с ума сойти.