Сквозь листву светило все сильнее; солнце проникало глубоко в лес, большие светлые пятна сверкали среди теней на дороге и на мху; время от времени деревья расступались, и на мгновение, пока повозка проезжала мимо, открывался вид вниз на равнину, на зеленые луга. Дорога пошла под гору, спустилась наконец в узкую лощину, камни хрустели и терлись под вертящимися колесами.

Францка всматривалась в равнину широко раскрытыми, радостными глазами. Иногда она вздрагивала и всхлипывала, как бывает после долгого плача. На лбу, там, где она ударилась о край телеги, вздулась серая шишка. Босые ноги были в пыли, на пальцах пыль смешалась с кровью. Платок сполз на шею, и волосы растрепались. Но теперь, когда она смотрела вниз, в долину, лицо ее преобразилось, горело здоровым, крепким румянцем, губы стали тугими и темно-красными, будто она их потерла бумагой, в которой продается цикорий; глаза мирно сияли под сенью длинных ресниц, порою щурясь от света, который все жарче разливался с неба по всей божьей земле. Словно она умерла в ту минуту, когда, упав, ткнулась лицом в землю, не слыша и не видя ничего, и теперь поднималась к святым небесам, небесной радости навстречу…

Вдали завиднелась святая Гора. Донесся приглушенный звон, и вокруг зазвонили в других церквах, с окрестных холмов и пригорков, а над всем этим раздавался красивый голос большого колокола приходской церкви св. Павла. Воздух заполнила прекрасная песнь, которая то звучала громко и могуче, так что звуки вздымались от земли к самому солнцу, то постепенно угасала, едва слышная, как прерывистый вздох.

Повозка выехала на равнину, на широкий, гладкий большак. То тут, то там у дороги стояли дома — ворота заперты, окна закрыты ставнями: все ушли на Гору. Шли богомольцы и богомолки; повозка обогнала большую телегу, до того набитую людьми, что ее еле тащили две клячи. Пешеходы скоро свернули на другую дорогу, что вела через болото, а потом круто взбиралась на Гору, по ней ползла длинная вереница, похожая на вереницу черных муравьев.

В повозке Францка снова обула башмаки. Мешковиной, лежавшей на дне телеги, обтерла пыль с ног. Поправила волосы и перевязала платок. То и дело она совала руку в карман, чтобы проверить, тут ли ее монетка. Горе осталось уже далеко позади, исчезло так же незаметно и бесследно, как исчезли тени, которые недавно тянулись через всю долину, а теперь пропали, будто их и не было. Только тело ее иногда вздрагивало, как вздрагивают росистые листья, когда засияет заря.

Повозка неспешно катилась извилистой дорогой. На пригорке ее догнала легкая коляска, в ней сидел жупник{5} церкви св. Павла. Мужчины сняли шляпы, женщины поздоровались нараспев, как во время литании. Коляска миновала их и скрылась за деревьями. Сверху, с горы, близился шум, становившийся все громче, будто подъезжали к водопаду. Таинственным и праздничным был этот шум — Францке казалось, что она вступает, склонившись и благоговейно потупив глаза, в огромный храм, где гремит орган и воздух напоен запахами ладана. Из-за деревьев подымались высокие серые стены. На колокольне звонили к девятой мессе, но вблизи звон слышался невнятно, будто выходил из-под земли.

Перед большим домом — это был трактир — повозка остановилась, женщины слезли медленно, с трудом передвигая затекшие ноги, и батрак ввел пустую телегу во двор. Францка стояла, не зная, куда идти; от сильного шума — как в воскресенье перед церковью — и гомона людей, группами проходивших мимо, у нее кружилась голова; она пошла следом за телегой. Батрак оглянулся и засмеялся.

— Ну ступай, ступай, уж подождем тебя. После обеда поедем. — И, когда она пошла, добавил: — Не бойся, мы тебя отыщем!

Она пошла по улице вместе с людьми и оказалась на большой площади перед церковью. Церковь была старая и огромная, серые стены вздымались почти до неба, и каштаны, росшие у их подножья, казались совсем карликами. Большие двери были распахнуты настежь, к дверям вели широкие каменные ступени, и люди сновали по ним вверх и вниз. Из церкви слышался звонкий голос — шла проповедь. От алтаря исходило сияние зажженных свечей, золота и серебра, так что слепило глаза. Перед церковью стояло множество белых шатров, и там были выставлены на продажу красивые и дорогие вещи. Францка, сжимая в руке монету, бродила в толпе, чувствуя себя точно во сне. Перед каждым шатром теснились люди, и Францка с трудом пробиралась вперед, чтобы посмотреть. Женщины ссорились, разглядывали образки, изображения святых, четки, крестики, свечи и ткани, фартуки, чулки, косынки… Все говорили наперебой, голоса сталкивались, сплетались, подымаясь и опадая, так что все сливалось в один неясный гул. Францку носило, как на волнах. То ее подносило к самой церкви, то к шатрам, где продавались свечи, образки и четки для набожных паломниц, то медленно несло назад, к шатрам, где лежали груды сластей. Францка стискивала в ладони монетку, желания купить что-нибудь пока что не появлялось; она только смотрела, и ей казалось, будто она отведала от всех этих прекрасных вещей, на которых останавливались ее глаза, и будто все это разложено для нее.

Движение толпы снова понесло Францку наверх к церкви, и она почувствовала, что всходит на паперть. Со всех сторон теснился народ — звонили к десятой мессе, которую служил жупник церкви св. Павла. В дверях началась давка, протиснуться вперед стало невозможным; некоторые уходили после девятой мессы, и людской поток вдруг подавался назад, к ступеням, чтобы потом с силой устремиться снова к дверям. Люди молча работали локтями. Особенная давка была перед чашей со святой водой. Трижды Францка протискивалась туда, и трижды ее относило в сторону; наконец она дотянулась до чаши, омочила пальцы в святой воде, чтобы перекреститься, но не могла шевельнуться и коснулась влажными пальцами только губ; до лба дотянуться было невозможно, руку крепко прижало к телу.

Зазвенели колокольчики, на хорах зазвучал орган, облачко душистого дыма поднялось перед алтарем. Францка остановилась в проходе между скамьями, тихо опустилась на колени, склонила голову и раскрыла молитвенник. Что-то бесконечно прекрасное и сладкое охватило ее, от счастья хотелось плакать. Слог за слогом она медленно читала красивые молитвы торжественной службы; губы шевелились, глаза были влажны, щеки горели. Знакомые таинственные слова, во время чтения которых мысли человека блуждают бог весть где, то средь грехов минувшей жизни, то средь упований будущего, теперь рождали глубокое умиление, наполнявшее сердце до краев. Они звучали в звоне колокольчиков перед алтарем, в могучем пении органа и, казалось, превращались в ароматный дым ладана, реявший над головами и ложившийся на молящихся благодатным покрывалом. Францка едва отваживалась произносить слова, написанные большими черными буквами и смотревшие ей в лицо загадочно и мирно, как матерь божья с алтаря; худенькое тело клонилось все ниже, голова поникла, и слезы капали на молитвенник. В памяти встали все грехи, которые она совершила, вспомнились мать и Нежка; всех, о ком она думала сейчас, она жалела и чувствовала, что грешна перед ними, сделала им много плохого. Она стояла, будто в тумане; глаза едва видели из-за светлых слез, ног она не чувствовала. Временами ей даже казалось, что она движется, подымается и плывет, стоя на коленях, как во сне, когда она раскидывала руки и парила над желтым пшеничным полем, не касаясь колосьев. И все — церковь, алтарь, матерь божья на алтаре, — все плыло ввысь, медленно и спокойно, окутанное благоуханной дымкой, в которой трепетали огни бесчисленных свеч.

Так в этот час, полный любви и благодарности, ее душа отрывалась от маленького, усталого и убогого тела, трепетавшего на твердых плитах…

После мессы Францка бродила вдоль шатров; ходила медленно, с затуманенными глазами, не чувствуя, как ее задевают и отталкивают. Она купила образок и печенье для Нежки; три крейцера осталось, и она завязала их в платок. Площадь перед церковью пустела понемногу, люди или ушли в трактир, или сидели на лужайке, закусывая; некоторые уже отправились в обратный путь, и по всему длинному спуску пестрели кучки возвращавшихся богомольцев. Францка вошла во двор трактира, взяла из повозки свой хлеб и пошла на другую сторону двора, за дом, откуда была далеко видна равнина. Все там сияло, серебристая дымка застилала даль, у подножья холма, едва различимого в дымке, светилось что-то белое — Любляна. Францка смотрела, как завороженная, и сердце билось от сладкого волнения. Любляна — чудесно прекрасная и таинственно далекая, прекрасная и далекая, как само небо… И, пристально вглядываясь в нее, она постепенно начала различать сверкающие башни, белые здания — какие они, наверно, большие, каждое как церковь. Далека Любляна, пешком не добраться. Францке хотелось туда, но так же мирно и радостно, как хотелось порой в тридевятое государство, где текут молочные реки в кисельных берегах, или в небеса, где живут ангелы.