Что такое война. Наброски в дни войны

Что такое война : наброски в дни войны.

Несомненно, что он помешался, и его придется перевести в дом для умалишенных. И доктор с сожалением смотрит на этого, сидящего перед ним на постели в сером халате, сильного еще, несмотря на контузию в шею, широкого в плечах, с открытым, славным, обветренным, энергичным лицом офицера, который только-что так здраво, интересно рассказывал ему о сделанной кампании, а потом вдруг взял его за рукав и, тихо притягивая к себе, заговорил глухим шопотом:

„Доктор, знаете, я чувствую, что я схожу с ума. Днем как-то все ничего, люди движутся, и разговоры, и все... А ночью — я вот так сижу, как я сидел ночью в окопах, и с поля дул этот ужасный ледяной ветер... И шепчет мне все в ухо голос Христа: „А помнишь ты: „Любите врагов ваших“. А помнишь ты: „Любите врагов ваших“.

Я не помню, как это началось... Только Он стоит переломною с своей раздвоенной бородкой и смотрит на меня совсем такой, как в нашей детской еще на образе, и говорит: „Любите врагов ваших“. А я весь дрожу и прошу Его: — Не говори. — А Он все стоит. И я засну, наконец, и вдруг проснусь, — а Он опять стоит и шепчет — и все то же, все то же... Доктор, помогите! Ведь это я с ума схожу! „Любите врагов ваших“ Ведь это же безумие! Ведь за такие слова меня расстрелять могут...

Доктор старается тихо, незаметно освободиться от все держащего его за рукав и шепчущего ему лихорадочным голосом больного, и ласково успокаивает его. Да, несомненное помешательство. Жаль: такой славный, симпатичный офицер...

Эти народы мирно жили между собой до тех, пор. По всей земле кипел огромный народный труд. Из страны в страну переливался он потоками своих произведений. Люди двигались из страны в страну, находя себе работу. Один народ питался хлебом, произведенным руками другого народа, одевался в ткани, созданные работниками других народов. Все, необходимое для жизни, созидаемое миллионами рабочих рук, перевозилось из страны в страну, где в нем была необходимость. Печатный станок и почта передавали от одного народа к другому духовные богатства, знание, чувства, идеи. Народы, несмотря на все усилия тех, кому выгодно их разъединение, все теснее и теснее сливались как бы в один организм, по которому переливалась, как из одной части тела в другую, кровь общей жизни.

И вот в одну минуту, по чьему-то сигналу, между народами точно спустили от неба до земли железные завесы, которые отделили наглухо народы от народов. И за этими железными завесами засыпали сознание народов туманом, грязью, ненавистью, клеветою на разделенные с ними народы. В несколько часов затуманили народное сознание, наполнили сознанье народов диким подозрением, ужасом, ненавистью, превратили их в несколько часов из народов-братьев в народов-врагов.

И тогда бросили миллионы людей этих народов в зверскую свалку между собою.

Это было в 1914 году, после того, как в мире. был Христос и Будда, Толстой и Гёте, Виктор Гюго и Шиллер, Кант и Диккенс, Берта Суттнер и Гарриэт Бичер Стоу — женщины-апостолы, боровшиеся против войны и рабства.

В несколько часов вера, философия, любовь были растоптаны и отправлены к черту, и адские силы гигантского властолюбия, славолюбия, безграничной корысти и адской жестокости одни стали повелителями бешено борющегося мира.

Ужасно это рабство, которое заставило народы броситься по свистку обезумевшего в своем тщеславии и в корысти венценосного германского антихриста, и по ответным свисткам других антихристов, друг на друга, разрывая друг друга и зверски опустошая страны соседей.

Ужасен этот разрыв на кровавые куски мировой ткани, соединявшей народы все теснее и теснее, разрыв ее руками зверских насильников, жестоких эксплуататоров и обманщиков.

Но ужаснее всего этот гипноз, это гипнотическое одурение, в которое можно было в несколько часов привести народы.

Когда я их увидал в первый раз, — увидал, как выгружают их из фур, вытаскивают и тащат их недвижимые тела, как вслед за ними, между жадно разглядывающими их рядами публики, двигаются другие, такие-же, с бледными, измученными лицами, с руками на перевязи, с пустыми рукавами, с волочащимися ногами, с зловеще обвязанными головами — у двух из них за съехавшей повязкой видна была запекшаяся кровь, — когда я увидал их, я не могу сказать, что испытал я, когда думал о том, что ведь это сделано человеческими руками, что ведь это люди-братья, так же христиане, как они, нарочно расстреливали их, резали, калечили их, — что то, за что вот этих глазеющих мужиков повели бы в цепях навеки на каторгу, если бы они сделали это сейчас, тут среди нас, — то самое совершено было над этими людьми там, среди бела дня, под звуки музыки, под команду образованных людей, под благословения христианских священников.

Ведь это люди, братья их, христиане, нарочно подготовляясь к этому месяцы и годы, пробили вот этому череп, оторвали шрапнелью этому ногу, перебили этому ребра!

Да, к этому готовились, этому постоянно учились миллионы людей — там за пограничной чертой, и здесь вокруг нас, но все же не верилось, чтобы это стало действительностью. И вот передо мною двигаются десятки людей нарочно, всенародно, среди бела дня, перед сотнями тысяч людей изуродованные братскою христианскою рукою.

Позади всех протащили на носилках неподвижное тело с зеленовато-бледным молодым лицом, плохо видным из-под повязки, закрывшей его лоб. Он лежал как мертвец, со скрюченными руками, а на груди, как на крышке гроба, лежала белая роза.

Что сделали из людей, из их души, из их жизни? Что сделали!

Можно привыкнуть ко всему, даже к убийству. Мы теперь привыкли к тому, что через известное время улицы нашего города наполняются вагонами, фурами, автомобилями, мчащимися с лежащими и сидящими в них искалеченными людьми в серых шинелях, — порою без шапок — со зловеще торчащею белою чалмою из бинтов на голове.