«Ну, если в Луганске во все это верят, я ухожу в жанр ерничества».

– Все эти вещи грустны, правда?

– Ну, если в Челябинске или в Херсоне люди настолько уж легковерны, если в Луганске в это все верят, то я не имею морального права разочаровывать их и ухожу…

– …в несознанку…

– …нет, в жанр ерничества.

Из книги Отара Кушанашвили «Я. Книга-месть».

«Она – красивая, потерянная, разудалая, смахивающая слезу, жалкая, жалостливая, томная, капризная, смурная, смирная, меланхоличная, роковая, доступная, недосягаемая, самовлюбленная, закомплексованная – теребила фотографа (про этого упыря ничего не знаю, тем более в кино его не было, но, скорее всего, это шустрила – они все шустрилы, как Боря Краснов, умело имитирующие кипучую деятельность, будучи самопровозглашенным авангардом альтернативного художества): ты сними меня так, зафиксируй для вечности, чтобы я получилась разухабистая и, как поляна зимой в горностаевой опушке белейшего снега, красиво-величавая, но смотри, гад, «чтоб никто и не заметил, как на сердце одиноко мне».

Заметьте: в Песне Песней нет сакраментального детального призыва морщинки убрать, как в книгах и в кино полнометражно, или там «разве тут подбородок не ниже дозволенного», в Песне Песней просьба, чередующая лихость со слезой, чтобы наблюдатель не наблюл, что трудно, слезливо, невозможно!

В жизни Аллы всегда наличествовала помесь навоза и зефира: навоз – это ее отчего-то редко ретирующееся окружение, навоз – это я, а зефир – то, чем она кормила и кормит, но реже теперь, нас с ложечки, потому что нас любит.

Секрет ее (величия) в том, что она рассматривает понятия в их базовом, незамутненном значении: жизнь воспринимает как дар, историю своей жизни как столкновение невинности со злом (то есть все это в ней как во всех нас).

Она знает про песню (я сейчас не только про песню, про фотографа и про никому не нужные слезы – я про способ жить) всё: по крайней мере, то, чему не научат на «Фабрике». Не тот трафарет, мол, «строить и жить помогает», а тот антитрафарет, который гласит, что песня помогает дышать, исподлобья улыбаться и не бояться холестерина.

Она знает толк в науке облегчения людям жизни.

Они – люди, катаклизмы (людьми порожденные) – уйдут, испарятся, сойдут на нет, а Алла останется с нами: она каждой песней это обещала.

Ужели вы думаете, что декларации про уход серьезные? Ужели затем я всякий раз плачу, когда она воспаряет крещендо в «Трех счастливых днях» на строчке «Расставанье – маленькая смерть», пролетая над планетой Земля, чтобы ее, даже ввиду неслыханной выслуги умопомрачительных лет, вот так просто отпустить?! Не отпущу!

Я руками трогаю лучшие строчки ее лучших пьес – их можно нанизать на нитку и носить, как бусы.

Люди в деревнях и на виллах почитают ее своей, и я имею на нее прав не меньше, чем предмет девичьего психоза Михаил Прохоров, который, говорят, помог ей учинить такой день рождения, что словно инаугурация.

Ей, если не считать последней истории с внуком, априорно доверяют все поборники молодой демократии, все апологеты моего нелепого землячка Сталина. Она нужна всем, потому что всем нужна Песнь Песней, а ведь только она умеет такую пропеть.

Вот те самые «счастливые деньки» – свою версию их предложила ведь и Агузарова, Великое Воплощение Ослепительной Буддистской пустотности, ан волнения умов не случилось, уж на что всякий раз умеет напомнить, что даже кровь у нее зеленая – не то что у нас, плебеев.

Она пела как небрежный пастырь, не глядя в зрительный зал, а Алла – будто охваченная сумеречной лихорадкой, прощаясь с душой, благодарной за 72 часа счастия знойного.

Ты с кем угодно можешь валять дурака, но не с Аллой. При ней быстренько подожмешь хвостик – так уж она устроена. Оппозицию она быстро умеет усмирять: я знаю, сам был оппозицией.

Сначала меня смущало присутствие в каждой песне обращения к Богу. Распните меня, не кажется мне этот жанр удобоиспользуемым для подобных обращений, да еще с очевидно деланным выражением неземной скорби на лице.

Пугачева, когда от нее далеко отстоит Галкин и она не беседует о своем величии с журналистом Гаспаряном, – чистой воды шекспировской высокооктановости героиня.

Вступите, неучи, со мной в полемику – я предъявлю вам «Приглашение на закат». У нас давно, лет 40, не было песен, вовремя застывших между аффектированностью и потаенными слезами, а эта, как и положено крепкой, разом рождает два ощущения: неуюта и, в противность, небессмысленности самоанализа. Добавьте харизму АБП и просто красивую мелодию: вот почему 99 из 100 ее коллег – ремесленники, а у нее это называется высоким служением.

Те песни, о которых я пишу, каждая из них – наглядный урок запутанной истории души русской женщины, живущей не ради себя и полагающей жизнь без надрыва пустой.

Ее песни поет Леди, не выдумывающая чопорных претензий, но взыскующая предметного разговора на тему: «За что?»

Физиономически – это такой типаж, что немыслим без сгустка эмоций, без их выброса в атмосферу жизнь не то чтобы с помощью экзальтации улучшается, она просто искреннее становится: «Лунной ночью настежь окна отворю и помолюсь…» Вот кабы не это «помолюсь», получилась бы песенка не великих музыкальных достоинств, но редкой сентиментальной точности, но это, может, с колокольни неврастеника так видится? Мы-то лунные ночи заполняем другими занятиями на предмет уничтожения грусти.