На этой войне в плен сдавались достаточно легко и без особых угрызений совести, полагаясь на то, что наши императоры, ведущие войну друг с другом, обязательно договорятся об обмене пленниками, поскольку, в сущности, кормить чужих людей, которыми являлись военнопленные, никто долго не собирался. Да и войны в 1805 году все еще велись императорами друг с другом по старинным правилам чести. Это простые солдаты противоборствующих армий могли применять друг против друга любые приемы, даже и вовсе бесчестные, придумывая изощренные военные хитрости ради обмана противника, выпуская друг другу кишки штыками и расстреливая врагов в упор. А императоры, они, разумеется, совсем не такие, как обычные люди. Они выше всей этой грязи. И они обязательно позаботятся о судьбах пленных, как и подобает настоящим рыцарям. Во всяком случае, простые солдаты охотно верили в такие добрые сказки, которые давали им надежду на лучшее.

Я подошел к башне, внутри которой располагались пленные французские офицеры. Их поместили туда после допроса, а внутри развели большой костер, согревавший пленников всю ночь. И до сих пор большинство офицеров спали вокруг огня. Время было еще очень раннее, а выстрелы, доносившиеся до этого со стороны болота довольно долго, не послужили весомым поводом для большинства, чтобы просыпаться. За время войны офицеры вполне притерпелись к подобным звукам. И потому они продолжали спать.

Не спал лишь один, высокий и худощавый штабной капитан с резкими чертами лица бывалого вояки, которого звали Франсуа Гонзак. Я внимательно посмотрел на него, и он спокойно встретил мой взгляд. В его глазах не было ненависти — только усталость и печаль. Это был сейчас не столько враг, сколько обыкновенный человек, который переживал свои страдания пленника. Ведь, попадая в плен, каждый из нас, независимо от стороны, становится жертвой этой безжалостной игры сильных мира сего с названием «война».

— Почему вы не воспользовались отличной возможностью для бунта? — спросил я француза прямо.

Гонзак просто пожал плечами, ответив мне тихо, но с каким-то философским подтекстом, проговорив с грустной улыбкой:

— Война — это не только бой, это также время, когда мы учимся смирению, когда мы понимаем, что жизнь может быть жестокой, но и прекрасной в своей простоте. Война учит нас ценить жизнь. И еще она учит нас, офицеров, правилам чести. И, не постигнув этого, легко можно потерять свою собственную человечность в бездне жестокости. Считайте, что мы еще не потеряли человечность и следуем правилам чести. Раз мы сдались, значит, бунтовать не имеем права.

Я вернулся к своим солдатам, размышляя о том, как этот Гонзак ловко выкрутился, сославшись на неписанные правила чести. Легко, конечно, прикрыть ими свою собственную трусость и нерешительность. Но, что-то в словах его все-таки было. Вокруг нас бушевала война, но здесь, у костров в этом чумном монастыре, мы все были все же просто людьми, связанными этой войной, которая столкнула нас друг с другом. И, возможно, именно в этом и заключалась настоящая сила правил чести — в способности видеть во враге такого же человека, поставленного в точно такое же положение воина, вынужденного воевать, только по другую сторону фронта.

Я присел у костра рядом с Дороховым, чувствуя, как тепло проникает в каждую клеточку тела, и как это ощущение обманчиво успокаивает, словно и нет вокруг никакой войны. Впрочем, ощущение уюта было обманчивым. Перекусив кашей, я вспомнил о собственных раненых, о том, как они страдают. И, быстро закончив есть, пошел оказывать им помощь. Едва лишь мы с поручиком осознали, что окончательная победа над остатками полка конных егерей одержана, как я приказал отправить гонцов к старому руднику с приказом австрийцам побыстрее выдвигаться оттуда к монастырю вместе с остатками нашего обоза. И вскоре они начали подтягиваться в наш монастырский лагерь.

А еще через какое-то время я вместе с Владом уже занялся привычным медицинским ремеслом, вынимая пули и зашивая раны. За этими занятиями Влад и рассказал мне во всех подробностях о том, что происходило под холмом в мое отсутствие там. И мое негодование поначалу грозило выплеснуться на голову самого Влада, который, проявив мягкотелость, пошел на поводу у виконта Моравского и у австрийского майора фон Бройнера, выпив вместе с ними половину бочонка отличного бренди, предназначенного для раненых, отчего парень до сих пор выглядел помятым и выдыхал перегар.

Первым моим порывом, как только услышал новости от Влада про ночную попойку, было наказать парня, отправив его в солдаты. Я наорал на него за то, что совершил дисциплинарный проступок в военное время, да еще и разбазарил казенное имущество, ценный крепкий алкоголь, используемый в медицинских целях и дефицитный в походных условиях. Я даже пригрозил расстрелять Влада в следующий раз, если подобное повторится. Но, разум все-таки взял во мне верх над эмоциями. Фельдшер у меня имелся всего один. И, какой бы он ни был дурак и пьяница по жизни, другого взять просто негде. Ну, не самому же мне посвятить все свое время раненым? Кто же тогда отрядом командовать будет?

Я смягчился еще и потому, что под моим руководством Влад явно делал успехи в медицине. Обладая редким даром усидчивости и ювелирной педантичностью настоящего хирурга, парень сумел принять к сведению все мои замечания и превратить свою работу в нечто большее, чем просто выполнение фельдшерских обязанностей сообразно лекарским правилам 1805 года. А главное, Влад без всякого отторжения впитывал знания, получаемые от меня, понимая, что медицина на данном этапе своего развития полна белых пятен неопределенности и противоречий теории с практикой. И мои скромные медицинские познания из двадцать первого века, которыми я делился с Владом, приоткрывали перед ним некоторые тайны успешного врачевания, о которых он раньше не имел ни малейшего понятия.