А еще парень явно имел талант в обхождении с пациентами. Каждый раз, когда он входил в палатку, где стонали раненые, его уверенность и спокойствие мгновенно утихомиривали атмосферу страха и боли. Влад подходил к каждому пациенту с тем же уважением, с каким художник подходит к холсту. Его руки, которыми он осторожно ощупывал пациентов, казалось, были наделены особым даром исцелять. А его глаза, светящиеся умом, успокаивали раненых, внушая им веру в собственное выздоровление.

Наши бойцы, обращаясь к нему с просьбами, искренне ценили его мастерство. Солдаты знали, что Влад не просто фельдшер, а полезнейший человек, который может буквально вытащить их из объятий смерти. И хотя его порой называли мясником, это прозвище не было оскорблением. Напротив, оно подчеркивало его практический подход к делу, его умение оставаться вне эмоций в моменты, когда другие бы потеряли голову от одного вида ужасных ран. Он умел и пошутить, и его смех часто растапливал лед страха, который сковывал раненых.

Еще учась в Вене, он начал изучать русский язык. И теперь, находясь среди русских солдат, он получил отличную языковую практику. А отменная память и хорошие способности молодого человека к обучению уже очень скоро позволили ему заговорить на русском, хотя и с акцентом, но довольно бегло. Например, Влад смеялся над теми солдатами, кто называл его мясником: «Смотри у меня! Вот попадешься ты в мои руки!» И в этом его смехе звучала не только шутка, но и угроза, заставлявшая солдат побаиваться молодого фельдшера. И, поскольку Влад знал, что каждый из солдат может оказаться на его столе, то чувствовал, разумеется, свою власть над ними, заставляя себя уважать.

Вот только, по жизни Влад, конечно же, был разгильдяем, склонным к выпивке. Тем не менее, меня он побаивался, стараясь делать свое медицинское дело наилучшим образом, так, как это внушал ему я. Под моим влиянием он приучился стерилизовать инструменты, тщательно мыть руки и внимательно следить за соблюдением гигиены. В моменты, когда он наклонялся над раненым, его лицо всегда становилось серьезным. Он понимал, что очень важно поставить правильный диагноз, и что каждая операция — это не просто механическое действие хирурга-оператора, но и акт сострадания, помощи ближнему. И цель любой операции в том, чтобы пациент скорее выздоровел, вернувшись в строй.

Я замечал, что парень по-настоящему чувствовал ответственность всякий раз, вполне сознавая, что в его руках находилась человеческая жизнь, которую он стремился сохранить. Для меня же Влад стал не просто отрядным фельдшером, я считал его своим учеником, собираясь сделать из него перспективного специалиста, которому с моей помощью предстоит совершить настоящую революцию в здешней медицине. Влад был важен мне, как один из проводников моего прогрессорства в реальность 1805 года. Как первый из специалистов, способных начать менять в сторону прогресса мир начала девятнадцатого века своими новыми знаниями, приобретенными от меня. И потому я не мог сильно гневаться на парня, ограничившись на этот раз лишь словесным поруганием.

Что же касалось остальных участников «празднования», превратившегося в безобразную ночную попойку, то с ними я собирался поговорить самым серьезным образом, тем более, что вскоре в лагере меня нашла Иржина и, оторвав от очередной операции, излила мне поток жалоб на распоясавшихся мужчин. В основном, она жаловалась как раз не столько на Влада, сколько на барона Вильгельма фон Бройнера и на виконта Леопольда Моравского. Эти двое старых ловеласов, напившись, приставали к женщинам, забыв о всяких приличиях. Барон фон Бройнер полез целоваться к Эльшбете, а виконт Леопольд порывался задрать юбку самой баронессе.

— Это возмутительно! И я надеюсь, что вы, князь Андрей, найдете на них управу! — говорила мне рассерженная баронесса.

Услышав гневный поток слов от Иржины, я почувствовал, как мое сердце сжалось от досады, что меня не было там во время этого их нелепого «празднования», и я не смог постоять за честь дам, чтобы вовремя осадить пьяных смутьянов. Это глупое мероприятие, придуманное бароном и виконтом непонятно зачем, видимо просто ради повода напиться, было невыносимо далеко от идеалов добродетели и благородства, от того кодекса чести, который, вроде бы, соблюдали здешние дворяне.

— Я понимаю вашу озабоченность, баронесса, и собираюсь внимательнейшим образом разобраться с этим недоразумением. Если все так, как вы утверждаете, то барон и виконт рискуют потерять свою честь в моих глазах. Но, я допускаю все-таки мысль, что они творили все эти безобразия не со зла, а лишь по той причине, что слишком подвержены пьянству, — произнес я, стараясь говорить спокойным тоном, чтобы женщина успокоилась.

Мы находились на виду у солдат, которые, конечно же, глазели с любопытством в нашу сторону. И потому нам приходилось соблюдать все внешние приличия. Хотя мне больше всего в этот момент хотелось просто прижать Иржину к своей груди, чтобы успокоить ее страстными поцелуями. Но, в этих монастырских руинах, наполненных нашими солдатами и пленными, уединиться не представлялось возможным. Единственное, что мы смогли себе позволить, так это отойти на некоторое расстояние от палаток с ранеными, стараясь говорить тихо, чтобы наш разговор не услышали. Впрочем, он тонул в звуках жизни военного лагеря, немного напоминающих базарный гвалт, когда одновременно между собой говорило много людей и слышалось ржание коней, а также звяканье стали, поскольку многие бойцы, сидящие возле костров, чистили свои ружья и точили клинки.

Баронесса с недоверием взглянула на меня и продолжила:

— Нет, князь, вы не понимаете! Это не просто пьяные выходки, это — настоящее унижение! Эти мужчины окончательно забыли о том, что такое уважение к женщинам! И я не могу оставаться спокойной, когда такое безобразие происходит на глазах у всех! Потому я ругалась всеми словами и ударила столовым ножом этого толстого недотепу виконта прямо в его жирное брюхо…

— Неужели вы смогли ударить ножом Леопольда Моравского? — спросил я, даже не поверив своим ушам, что хрупкая женщина решилась на подобное.