Я почувствовал, как кровь приливает к лицу, но заставил себя молчать. Его ненависть была глубже, чем я думал, но я не ожидал того, что последовало дальше. Танабэ наклонился ближе, его глаза горели безумием, и его голос стал тише, но от этого ещё страшнее.

— Знаешь, Мураками, — сказал он, почти шепча, — я мечтаю о дне, когда в твоём «Белом Тигре» отравится кто-то по-настоящему важный. Может, сам Его Величество Император Японии. О, как бы я хотел увидеть заголовки: «Император отравлен в „Белом Тигре“!» Это был бы конец твоей империи, конец «Спрута». И я бы сам насыпал яд в его еду, лишь бы увидеть, как ты падаешь.

Я замер, мои пальцы сжали подлокотники кресла. Это было не просто злоба. Его слова были преступными, безумными. Намекать на отравление императора? Даже в шутку это было за гранью. Я смотрел на него, пытаясь понять, блефует он или действительно потерял рассудок.

— Не слишком ли круто, Танабэ? — спросил я, мой голос был спокойным, но внутри всё кипело. — Ты понимаешь, что говоришь? Это не просто угрозы. Это… измена.

Он улыбнулся, но в его улыбке не было ничего человеческого — только ненависть, чистая, как яд фугу.

— Измена? — переспросил он, его голос дрожал от ярости. — Для меня измена — это твой «Спрут», твой отец, ты, стоящий на моём пути. Я сделаю всё, чтобы твой ресторан стал синонимом смерти. И если для этого нужно отравить самого императора, я не остановлюсь. Ты кончен, Мураками. Кончен.

Он выпрямился, его глаза сверкали триумфом, будто он уже видел мой крах.

Я смотрел на Танабэ, его глаза горели ненавистью, а слова о яде и императоре всё ещё висели в воздухе кафе «Тишина Сэнсо-дзи», как ядовитый дым. Его монолог был не просто угрозой — он перешёл черту, и я знал, что это мой шанс. Его безумие стало его слабостью. Я откинулся в кресле, заставляя себя дышать ровно, хотя внутри всё пылало. Колокольчик над дверью кафе молчал, и в тишине, нарушаемой лишь тихим гудением кофемашины, я решил забить последний гвоздь в его гроб.

— Знаешь, Танабэ, — начал я, мой голос был спокойным, почти ленивым, как будто мы обсуждали погоду. — Реклама — удивительная штука. Она может вознести тебя к небесам или втоптать в грязь. Когда-то всё было проще: напечатал листовку, повесил вывеску, и жди, пока люди заметят. Но сейчас? Информация летит быстрее, чем ты успеваешь моргнуть. Один пост в соцсетях, одно видео — и весь Токио знает. Маленький человечек говорит что-то в кафе, а через минуту его слышит миллион человек. Сила, правда?

Танабэ нахмурился, его пальцы сжали край стола. Он не понимал, к чему я клоню, но я видел, как его надменность начинает трещать по швам.

— Что ты несешь… — пробормотал он, его голос был тише, с ноткой подозрения.

Я улыбнулся, но в моей улыбке не было тепла — только холодная уверенность. Я наклонился чуть ближе, держа его взгляд.

— Сейчас всё так быстро, Танабэ, — продолжил я, словно объясняя ребёнку. — Один маленький человечек, вроде тебя, говорит что-то… ну, скажем, о яде и императоре. И весь Токио слушает. А знаешь, что делает это ещё интереснее? Технологии. Недавно я заключил контракт на рекламу. Взял в аренду LED-экран, огромный, размером, наверное, с футбольное поле. Прямо в центре Токио, на перекрёстке Сибуя.Эта штуковина мне понадобилась, кстати, именно из-за тебя. Пришло менять меню, вот и крутил я рекламу. Я могу транслировать туда что угодно, лишь бы это не нарушало законы Японии. Например… нашу беседу.

Танабэ замер, его лицо побледнело, глаза расширились. Он понял. Я видел, как осознание вползает в него, как яд, который он так любил упоминать.

— Что… — выдавил он, его голос дрогнул, и впервые за всё время я услышал в нём страх.

Я медленно достал телефон из кармана, не отводя от него взгляда. Экран уже светился уведомлениями. Я открыл видео, присланное Волком, который всё это время был наготове. На экране — толпа на перекрёстке Сибуя, люди, задравшие головы к гигантскому LED-экрану. А на экране — лицо Танабэ, крупным планом, его слова, чёткие и громкие: «Я бы сам насыпал яд в его еду, лишь бы император отравился в „Белом Тигре“!» Прохожие снимали это на телефоны, их голоса в видео были полны шока: «Это Танабэ?», «Он правда это сказал?», «Это же просто немыслимо!» Камера поймала момент, когда кто-то крикнул: «Позор „Серебряному Журавлю“!»

Я повернул телефон к Танабэ, чтобы он видел. Его лицо стало серым, как пепел. Он смотрел на экран, его губы дрожали, и я знал, что он видит свой конец. Его бизнес, его империя, его имя — всё рушилось прямо сейчас, на глазах у миллионов.

— Реакция людей не заставила себя ждать, — сказал я, мой голос был ровным, но внутри я чувствовал триумф. — Токио слушает, Танабэ. И они не простят того, что ты сказал. Твой «Серебряный Журавль» тонет. А ты… ты, скорее всего, отправишься за решётку. Измена, знаешь ли, серьёзное обвинение.

Он открыл рот, но не издал ни звука. Его руки бессильно упали на стол, и я видел, как его мир рушится. Я встал, поправил пиджак и бросил на него последний взгляд.

— Ты хотел войны, — сказал я тихо. — Поздравляю, ты её проиграл.

Я повернулся и вышел из кафе, оставив Танабэ сидеть в тишине, которая теперь была громче любого крика.

Я вышел из кафе «Тишина Сэнсо-дзи», чувствуя, как адреналин всё ещё бьёт в виски, но на этот раз он был сладким, как вкус победы. Танабэ остался внутри, раздавленный, его империя рушилась прямо на глазах у миллионов благодаря видео на LED-экране. Его слова об отравлении Императора стали его приговором, и я знал, что «Серебряный Журавль» не переживёт этого удара. Прохладный воздух обдал лицо, и я глубоко вдохнул, позволяя себе секунду насладиться моментом. Улица была тихой, только редкие прохожие спешили мимо, не замечая, что только что произошло в этом скромном кафе.