– Я… только на смену встала, - соврала Раиса, понимая, что она просто перекинула душевную боль раненого на кого-то еще, струсив, не умея сказать правды, - Вы с ним теперь не скоро встретитесь, тебя в хирургию, его…

– В ожоговый, понимаю, - немного успокоился сержант, - У нас лучшие врачи, я знаю. А мне теперь - надолго в тыл?

– Рентген сделать надо, - избавленная от необходимости врать, Раиса почувствовала, как легче стало говорить и отполз от горла ком, - Считай, месяца два. Но уж как повезет, точно тебе только врач в госпитале скажет. Если трещина только в кости - то меньше месяца, если сложно собирать - то три-четыре.

А бесстрастный голос в голове твердил свое: “Уже пора заканчивать следующего”.

– Спасибо, доктор, мы еще им покажем!
– кто-то из санитаров помог раненому встать и повел его к палатке для ожидающих эвакуации. Раиса посмотрелати вслед, пока они не скрылись, а потом, ткнулась лбом в мачту палатки, и, зажав себе рот ладонью, тихонько завыла. Целую минуту, наверное, никакой посторонний голос в голове ее не беспокоил, а потом столь же холодно напомнил: “Четыре минуты на раненого. Нельзя так. Следующие ждут. Они ничем не хуже”.

Страх пришел не сразу, видимо, тот суровый и требовательный голос не давал ему выхода до самого конца смены. А после, за ужином, этот страх колыхнулся в груди и выплыл. “С ума сошла! Не прошло и недели - дождалась галлюцинаций. Что же дальше? Спишут?!” Перед глазами Раисы стояло белое, перекошенное кривой странной не то улыбкой, не то гримасой боли лицо водителя старой полуторки с вырванным бортом. Той самой, на которой они мучительных несколько суток отступали по степи, пока не вышли к Перекопу. Тогда она впервые после медтехникума воочию увидела потерю рассудка. Неужели еще чуть-чуть - и ее ждет то же самое?

Мучительно загрузив в себя порцию каши-размазни и запив чаем, она отправилась за советом к Огневу. Никому другому Раиса не решилась бы сейчас довериться. Тот тоже сменился, поел и стоял, глядя вдаль и разминая плечи.

– Алексей Петрович… Не знаю, как и сказать…

– Не знаете, как сказать - говорите с начала. Не можете с начала - говорите с любого места, но, по возможности, в одном направлении, - товарищ профессор, конечно, отшучивался, но по глазам и рукам было видно - подобрался, как перед прыжком.

– Мне каж… - она оборвала себя, не говорят “кажется”, нет в медицине такого понятия, - Похоже, я сошла с ума. Всерьез. С середины смены слышу в себе два голоса. Просто в голове, как сумасшедшим и полагается.

Ей хотелось спросить, что с ней теперь будет, не спишут ли ее с таким “трудовым коллективом”, но не решилась. “У плохого солдата перед атакой всегда живот болит”. Но она ведь не хочет, всеми силами не хочет, чтобы ее списывали! А сознавать, как быстро твой рассудок сдает позиции, это оглушающе страшно.

– Отвоевалась, да? Чуть нажало - и треснуло?!

– Спокойно-спокойно. Давайте подробнее. Что за голоса? Что говорят? Галлюцинации еще какие-то есть?

– Даже не знаю… как будто мой голос. Как будто надиктовывает диагноз. А галлюцинаций нету, точно нету!

– Правильный диагноз?

– Да…

– Именно голос или, скорее, второй поток мыслей, независимый?

Раиса задумалась:

– Скорее, наверное, мысли…

– А!
– Огнев с облегчением вздохнул и лицо его смягчилось, - Так это никакое не сумасшествие. Это вы, Раиса Ивановна, военным врачом становитесь. Слышали такое - “руки сами делают”? Вот и с головой так бывает. Это мозг адаптируется к очень большой нагрузке. Вот если голоса чужие, грозят, заставляют делать странное, или всякое мерещится вроде черных птиц - тогда дело плохо. Но считается, что без наследственного отягощения такого практически никогда не случается. У вас в роду душевнобольных не было?

– Нет… Ну, я не слышала…

– Значит, и бояться нечего, разве что военного невроза, но он-то течет регрессивно. [*Алексей Петрович, увы, неправ. Но до термина “ПТСР” еще десятки лет. На тот момент диагностируют “военный невроз”, и считают, что протекает он сравнительно легко.] Если будет совсем тяжко - обращайтесь, назначу люминал и одно дежурство сдвинем. Обращайтесь, будет совсем тяжело - не стесняйтесь! Врачу важнее, чем кому-либо, точно понимать, когда нужно работать, а когда нужно лечь. И вот сейчас, - он глубоко вздохнул, видимо, подавляя зевок, - Пора. Через пять часов подъем.

Огнев проводил Раису взглядом, помассировал глаза. Хорошо она держится. Скажи кто в сороковом, что вот так обернется… не поверил бы. А в том, что так будет держаться - еще тогда ни малейшего сомнения не было. А второй поток мыслей - штука, конечно, странная, но - работает же… Ничего. Втянется. Будет работать. И все мы - втянемся. И справимся. И погоним. До Берлина, если не дальше.

Насчет подъема командир, при всем своем опыте, оказался неправ. Четырех часов не прошло - всех подняли. Пришел приказ, нехороший, неприятный - сниматься. И как ни старались собраться побыстрее, а затемно отойти не успели, снялись, когда уже светало. Вдали гремело и сизые рассветные облака к северу озаряли багровые отсветы. Вражеская авиация била туда, где еще держалась пехота...