– Отбой, матрешки, - в дверях появился Ермолаев.
– Только что узнавал - с рассветом машины придут. Так что всем отдыхать. А то увидит кто, что не спите, вторую нахлобучку закатят. По закону парных случаев.

– Да будет тебе, - улыбнулась Оля. С Ермолаевым они были в одном звании, да и вообще, между собой все общались просто по имени, а Раису весь младший персонал иначе как тетей Раей не называл.
– Не до нас начальству. Посиди с нами, Илюш, а то совсем тебя загоняли. У нас кипяток есть немного. Расскажи лучше, что еще за закон такой?

Ермолаев не стал возражать, устроился у печки, кто-то протянул ему кружку.

– Ну, это что-то вроде закона подлости. Если один раз что-то случилось, в скором времени будет похожее, - старательно, будто отвечая нетвердо заученный урок, начал объяснять Ермолаев.
– У нас на "скорой" он всегда работал. Например, дают в твою смену вызов: пьяный под трамвай попал. Значит, непременно в тот же день еще раз вызовут. Ну, может не под трамвай, а под грузовик, но будет еще один такой же пьяница. Или, допустим, роды, такие, что не довезти, а только на месте принимать или не ровен час в дороге. Если один раз так получится, в скором времени какая-нибудь бригада тоже будет рожать.

На этих словах девчата покатились со смеху: "Что-что она будет делать?"

– Чего смешного-то?
– Ермолаев немного обиделся.
– На "скорой" всегда так говорят.

– А тебе, Илюша, что, тоже "рожать" приходилось?
– пряча улыбку, спросила Оля.

– Мне - нет, я молодой еще, - ответил он, вызвав новый взрыв хохота.
– На такие вызовы меня не посылали. Мне больше пьяные доставались. Ну, в самом деле, что вы смеетесь? Эх вы, матрешки… Покурить можно у вас? А то я спички тоже где-то потерял.

Девчата не возражали, он зажег папиросу от печки, задымил в пол-затяжки, стараясь, чтобы дым не тянуло на остальных.

– Нет, думаю, не в иголках дело… - Ермолаев снова вспомнил про давешний разнос.
– Но без Гали, глядишь - не было бы у вас командира. Галь, а спой, а?

Галя сперва отнекивалась, сам ведь говорил, что отбой давно, потом согласилась, сказав: “Тихонько только”. Села поближе к огню и склонив голову на бок, и начала негромко, мягко и печально.

Ой, у вишневому саду, там соловейко щебетав.

До дому я просилася, а він мене все не пускав,

До дому я просилася, а він мене все не пускав.

Милий мій, зоря зійшла, вечiрня зiронька впаде.

Пусти мене, бо вже пора, проснеться матiнка моя.

Пусти мене, бо вже пора, проснеться матiнка моя.

Ее голос, глубокий и чистый, рос и словно вплетался в осеннюю ночь. Лицо у Гали сделалось мягким и каким-то по-особенному ласковым, серые глаза заблестели и глядели они куда-то далеко, будто на того, неведомого, кому пелось.

А ти скажи такий отвіт, який чудовий бiлий свiт!

Весна іде, тепло несе, цветуть сади, радіє все.

Весна іде, любов несе, цветуть сади, радіє все.

Раиса почувствовала, как начинает щипать в глазах от тихой, невысказанной боли. И пелось о хорошем, о любви и молодости, девушка возвращалась со свидания. Но в тихом голосе Гали слышалось что-то надрывное, горькое, будто не со свидания она идет, а над могилой милого своего плачет, да и ей самой не надолго его пережить.

Весна іде, тепло несе…

Где-то осталась та последняя мирная весна, как никогда щедрая и ласковая? Даже на Брянщине выдалась она теплой, теплее лета… Раиса никогда не стала бы плакать на людях. Ей захотелось выбежать, спрятаться где-нибудь в пустом классе или на улице, чтобы никто не видел слез. Одной ей оплакивать тонущие в яблоневом цвету белобережские сады.

Она быстро сморгнула и хотела уже подняться, когда услышала, как дрогнули под тяжкими шагами половицы. Распахнулась дверь и явился сам командир.

Он стоял в дверях, в накинутой на плечи шинели, не спеша войти и Раиса почти ужаснулась, поняв, как резко Денисенко изменился. Крупное, с высокими скулами лицо осунулось, будто высохло, и морщины прорезали его как трещины старое дерево.

– Сидите, - махнул он рукой, - сидите товарищи. Отбой скоро. Товарищ Ермолаев, как командир, прошу меня извинить - сорвался я на тебя. Зря и без толку. Можешь не докладывать, я уже увидел, что все готово, - он помолчал и, обведя тяжелым взглядом притихший личный состав, сказал негромко.
– Киев оставлен.