И он начал всё заново. Каким в целом был тот день, когда в пригородном поезде, несущемся по дуге над огромным Парижем, вернулась к нему идея удачного дня? Что было до этой вспышки, что случилось потом? («Ausculta, о fili, слушай, о сын», — говорит ангел в церкви на берегу Боденского озера [60] , где известковая линия на черной гальке напомнила ему «линию грации и красоты» Хогарта.) Этому предшествовала кошмарная ночь на матрасе в абсолютно пустом доме в южном пригороде Парижа. Сон состоял из одной-единственной растянувшейся на всю ночь неподвижной картины: в сумеречном свете, в застывшем беззвучном воздухе он обнаружил себя на голом, вознесшемся до неба утесе, в полном одиночестве до конца жизни. Он чувствовал лишь неизбывную и отдающуюся в каждом ударе сердца заброшенность мира, но чем сильнее коченела планета, тем жарче разгоралась лихорадка в его груди. Когда он проснулся, у него было ощущение, будто ночная лихорадка выжгла всю заброшенность, во всяком случае поначалу. Над увядающим садом голубело небо, впервые за долгое время. Из-за головокружения он двигался слегка пританцовывая, «головокружительный танец», подумал он. В глазах позеленело: кипарисы вытянулись вдоль садовой ограды. Под знаком печали и этой вот зелени начал он день. «Кем был бы я без садов? — думал он. — Жить без садов я бы не хотел». Все еще болела грудь, словно его пожирал дракон. Стайка воробьев усыпала куст, эти птицы всегда являются в нужный момент. В водосточной канаве плавал уровень каменщика, а поодаль, вниз по улице, молоденькая почтальонша с желтой сумкой толкала велосипед. Вместо «Propriete privee, defense d’entrer» [61] он прочитал «…defense d’aimer» [62] . Было позднее утро, объятый покоем местности, он подставлял раскрытые ладони ветерку. Виски, раздутые паруса. Он должен был сегодня дописать статью о переводе, и у него наконец возник образ, передающий характер этого занятия: «Переводчик ощутил, как его осторожно взяли под локоть». Работа или любовь? Погрузиться в работу, чтобы обрести любовь. В североафриканском баре мужчина за стойкой поднял голос: «O rage! O desespoir!..» [63] — а женщина, войдя, произнесла: «Сегодня пахнет не кускусом, а рагу», — на что хозяин ответил: «Нет, это не рагу, это всё солнце — merci pour le soleil [64] ». Дай мне день, отдай меня дню. После долгой автобусной поездки по южным и западным пригородам, после прогулки по лесам Кламара и Медона — завершение очерка о переводе за столом под открытым небом, на берегу лесного озера; дописывая последнее предложение, он отказался от этого: «Вместо уверенного взгляда вниз, на то, что под рукой, в книгу, взгляд, устремленный вперед, в неопределенность!» Ягоды земляники на обочине как будто зарделись при взгляде на них. «Ветер взял его под охрану». Вспомнился ворон из сна: тот грохотал, «как фаустпатрон». У озера в ближайшем лесу он съел сэндвич на террасе рыбацкого бара. Моросил дождь, спускаясь паутинками, будто радуясь сам себе. Незадолго до заката та самая поездка на поезде, с панорамой Парижа внизу, сперва на восток, потом по дуге на север и обратно по дуге на восток — так за день удалось объехать мировой город, — когда к нему вернулась идея удачного дня, нет, не «вернулась», а скорее «преобразилась»: когда идея удачного дня преобразилась из жизненной идеи в идею письма. Сердце, все еще болевшее после ночного кошмара, стало широким, как развернувшаяся перед ним панорама О-де-Сен, «высот Сены» (он вдруг осознал название департамента). Иллюзия? Нет, неотъемлемая часть жизни. А потом? Сейчас, спустя полгода, в преддверии зимы, он вспомнил приятный темный подземный участок в Дефансе после ослепляющего «броска взгляда». Окрыленный, он позволял снующей после работы толпе в галерее вокзала Сен-Лазар, по-французски буквально в «зале потерянных шагов» [65] , толкать и задевать его — у него и вправду было ощущение конца рабочего дня. В офисе American Express у Парижской оперы он запасся как можно большей суммой наличных, а до этого ждал в длинной очереди с редкостным, совсем не свойственным ему терпением. Он удивился размерам и пустоте туалета и оставался там какое-то время, оглядываясь по сторонам, будто в таком месте можно что-то обнаружить. Постоял вместе с толпой посетителей у телевизора в кафе на улице Сен-Дени — транслировали чемпионат мира по футболу; он и сейчас чувствовал неловко от того, что ему тогда не удалось даже искоса не смотреть на толпившихся в подъездах и подворотнях уличных женщин — умение не замечать тоже требовалось в подобный день. А потом? Казалось, он упустил все остальное, вплоть до того момента поздним вечером, когда с ребенком на коленях, будто за школьной партой, он поправлял то одно, то другое слово в очерке о переводе — в памяти остался диковинный образ жонглирования обеими руками, — и того ночного часа, когда в садовом кафе я неумышленно заговорил с твоим визави, стал что-то увлеченно рассказывать, и это дало тебе возможность открыть мне себя самым деликатным образом. Сейчас, как и тогда, день был отмечен огромной S-образной кривой поезда, которую можно было увидеть разве что с высоты птичьего полета, но которая глубоко внутри ощущалась как прекраснейшая из излучин, параллельная линии Сены в низине, только чуть более длинная; месяц спустя она будет обнаружена в тихом углу галереи Тейт в виде бороздки на палитре Хогарта, еще через месяц — в виде белой прожилки камня на берегу по-осеннему бурного Боденского озера, а теперь бежит вслед за карандашом: это и есть сохраняющийся очерк дня. Цвет этого дня — светотень. Эпитет — его и той идеи, что он мне дал, — конечно же, «фантастический», а имя, в память о моей ночной уязвимости, — «Вместе».

Так не был ли день, в который тебя осенила идея написать эссе об удачном дне, этим самым удачным днем?

Тогда еще не началось лето, над садом — «так высоко!» — летали ласточки, я разделял радость девушки, на ходу отгибавшей волнистые поля своей соломенной шляпы; праздник Пятидесятницы набирал силу в ночном воздухе предместья, вишня рдела у железнодорожных путей, неприметный сад получил название «сад обретенных шагов», — а теперь была зима, которая явила себя, к примеру, вчера, во время вновь проделанного мной пути по железнодорожной кривой, в сером оттенке кустов ломоноса на фоне окутанной туманом Эйфелевой башни, в проносящемся мимо снежноягоднике у далеких высоток Дефанса, в мелькающих шипах акации на фоне едва различимой белизны куполов Сакре-Кёр.

Еще раз: был ли тот день удачным?

Нет ответа.

Я верю, нет, благодаря фантазии я знакг сколько всего можно сделать с этим днем, с одним лишь этим днем! Сейчас в моей жизни, в твоей жизни, в нашей эпохе настал такой момент. («We have lost our momentum» [66] , — сказал капитан бейсбольной команды, которая была близка к победе.) День — в моей власти, в моем распоряжении. Если я сейчас не испробую этот день, то надолго упущу предоставленную им возможность, однако я все чаще осознаю, злясь на себя все сильнее, что с течением времени мгновения дня говорят мне все больше, а я все меньше их понимаю и, главное, ценю. Я должен повторить, я злюсь на себя за то, что не способен удержать утренний свет, разлитый по горизонту, свет, который только и может еще обратить мой взор вверх и принести мне покой (позволяет войти в покой [67] , как сказано в послании Павла), так что, когда я приступаю к чтению, синева вереска на письменном столе — примета среднего плана, а через пару страниц — неясное пятно в нигде, а неподвижная фигура черного дрозда в садовом кустарнике на исходе дня, только что являвшая «контур острова в открытом море», секунду спустя уже что-то бессмысленное, забытое, оставленное. Да, вот так: с годами — чем более щедрыми кажутся мне мгновения, тем отчаяннее вопиют они обо мне к небесам — я все больше считаю себя предателем своего дня, день за днем. Забывание дня, забывание мира. Снова и снова я пытаюсь, уповая на помощь этих мгновений, сохранить верность дню — «maintenant» [68] , не выпуская из рук, вот слово для твоего «сейчас» — желая уловить, обдумать, сберечь их, и ежедневно, едва я отворачиваюсь, они ускользают от меня, словно в наказание за отречение, которое лишь в том и состоит, что я отвернулся. Среди множащихся мгновений все меньше многообещающих, тех, которые, как говорится, что-то мне принесут. Детские голоса в овраге поутру — их момент ничего не принес, и сейчас, после полудня, когда белоснежные облака тянутся в глубь страны, ничего не сулит, но мне показалось, что зимний лес «помолодел» от них… Так не ушло ли время для эссе об удачном дне? Не упустил ли я момент? Не надо ли было «встать пораньше»? И не сподручнее ли для идеи такого дня не эссе, а псалом, тщетная, по сути, мольба? День, принеси же что-нибудь, принеси больше, все, что в тебе есть. Принеси дрожь острых ивовых листьев, реющих в воздухе; кассира-левшу в окошечке, что, углубившись в книгу, снова не торопится продать мне билет; солнечный блик на дверной ручке — принеси. Сам себе стал я врагом, сам помрачаю свет дня; разрушаю любовь мою; разрушаю книгу мою. При этом, чем чаще мои моменты звучат как гласные — еще одно слово для подобного мгновения, — тем реже мне удается подобрать к ним согласную, вместе с которой они могли бы вести меня сквозь день. Свет в конце гравийной дорожки к безымянному пруду: «Ах!» — и возглас замер, словно и не было. Божественное, или «то, что превыше меня», некогда говорившее с человеком «через пророков», а затем «через Сына», не говоришь ли ты и сегодня — просто-напросто посредством дня? Почему я не могу удержать то, что говорит посредством дня и, я знаю это благодаря моей фантазии, начинает каждый следующий момент говорить заново, — почему я не могу это удержать, понять, разделить с кем-то? «Он был, есть и будет»: почему нельзя, как в свое время о «Боге», сказать так о сегодняшнем дне?

В удачный день — попытка хроники — на пере ворона лежали капельки росы. Как обычно, пожилая женщина, хотя и не та, что вчера, стояла в газетной лавке, давно сделав покупку, и беседовала. У лестницы в саду, воплощавшей необходимость подняться выше себя, было семь перекладин. Песок в грузовиках, проезжавших мимо, был того же цвета, что и фасад Сен-Жермен-де-Пре. Подбородок юной читательницы коснулся шеи. Жестяное ведро обрело форму. Почтовый ящик стал желтым. Торговка записала счет на ладони. В удачный день бывает, что окурок катится в водосток, а чашка кофе исходит паром на пеньке, и в церковном полумраке ряд стульев озаряется солнцем. Бывает, что двое мужчин в кафе, обычно горластых, долго молчат и приезжий молчит вместе с ними. Бывает, что слух, обостренный моей работой, открывает меня окрестным шорохам. Бывает, что один глаз у тебя кажется меньше другого, что над кустарником вспархивает черный дрозд, и когда поднимаются нижние ветки, в голову приходят слова «восходящий воздушный поток». Бывает даже, что ничего не происходит. В удачный день не сработает привычка, исчезнут воззрения, я буду потрясен — им, тобой, собой. И наряду со словом «вместе» будет править союз «и». В доме я открою доселе не замеченный угол, в котором «можно ведь жить!». При повороте в переулок обычное «где я? никогда здесь не был» станет неслыханным моментом, а при виде просветов в густой живой изгороди придет чувство первооткрывателя: «Новый мир!» — и, пройдя по тропинке чуть дальше обычного и оглянувшись назад, я воскликну: «Никогда этого раньше не видел!» Мое спокойствие, как иногда бывает с детьми, окажется также и удивлением. В удачный день я буду медиумом, просто буду идти в ногу с днем, озаряемый солнцем, овеваемый ветром, буду подставлять лицо дождю, моим глаголом будет «уступить». Внутренний мир станет таким же многообразным, как и мир внешний, и эпитет Одиссея-скитальца «многоопытный» ты переведешь на исходе дня как «многоразличный», и от такого многоразличия душа затанцует. В удачный день герой сумел бы «посмеяться» над своими невзгодами. Он был бы «в компании» форм — пусть лишь разнообразных форм листьев, усеявших землю. Его собственный день распахнулся бы в мировой день. У каждого места было бы свое мгновение, и он мог бы сказать: «Это оно». Он примирился бы со своим смертным уделом («никогда смерть не вмешается в игру дня»). Его словом для всего на свете стало бы «ввиду»; это «ввиду» — ввиду тебя, ввиду розы, ввиду асфальта, материи (или «материальности»?) — призывало бы его к творчеству снова и снова. Он с одинаковой радостью трудился бы и бездельничал. На мгновение, на «бросок взгляда», на длину одного слова он вдруг стал бы тобой. На исходе дня он взывал бы к книге, к той, что больше, чем просто хроника, — к «Сказке об удачном дне». А в самом конце торжественно позабыл бы о том, что день предполагался быть удачным…

Ты уже прожил удачный день?

Каждый, кого я знаю, прожил такой день, и даже не один. Одному было довольно того, что день оказался не слишком длинным. Другой рассказывал: «Стоял на мосту, смотрел на небо. Утром смеялся вместе с детьми. Созерцание. Ничего особенного, созерцание приносит счастье». А для третьего удачный день — пригородная улица, по которой он только что прошел, капли дождя на огромном ключе — вывеске слесарной мастерской, запах ростков бамбука, которые варятся в чьем-то саду, мандариновые корки, виноград, очищенная картошка на подоконнике кухни, такси у дома шофера. Для священника, чье излюбленное слово — «томление», день считался удачным, когда он слышал приветливый голос. И разве не думал он невольно каждый раз спустя час после того, как ничего не произошло, кроме того, что птица повернулась на ветке, в кустах лежал белый мяч и школьники на перроне грелись на солнышке: «И это весь день?» И не приходили ли ему в голову, когда он вечером вызывал в памяти прошедший день — да, это был именно призыв — в качестве названия всего этого какие-то вещи или места: «Это был день, когда мужчина кружил с детской коляской по вороху листьев», «день, когда банкноты садовника смешались с травой и листвой», «день пустого кафе, где свет мигал, когда с ревом включался холодильник»?.. Почему бы не довольствоваться отдельными удачными часами? Почему не объявить мгновение днем?

Стихотворение Унгаретти «Я озарен / безмерностью» называется «Утро» [69] : не могли бы эти две строки говорить и о часах после полудня? Достаточно ли наполненного мгновения или часа, чтобы удержаться от непременного вопроса, не потерпел ли ты неудачу и в этот день? Несбыточный опыт удачного дня — почему бы не смириться с опытом «не такого уж неудачного дня»? А если бы твой удачный день существовал, не была бы фантазия, в которой ты так вольготно и чудесно кружил, окутана странным страхом, словно перед далекими планетами, и не казался бы тебе твой обычный неудачный день частью планеты Земля — как некая, может быть и ненавистная, родина? Как будто здесь нечему удаваться, разве что из милости? из грации? из милости и из грации — если сейчас это не выглядит чем-то неприличным, незаслуженным, даже достигнутым за счет другого? Почему при упоминании «удачного дня» приходит на ум умерший дедушка, который перед смертью мог лишь скрести стену у кровати, с каждым часом спускаясь все ниже? Случайная удача, при постоянных провалах и потерях, что она значит?

Что-то значит.

День, о котором я могу сказать, что это был день, и день, когда я лишь тянул время. На рассвете. Как людям до сих пор удавалось справиться с их днями? Как получилось, что в старинных историях вместо «прошло много дней» иногда говорится «исполнилось много дней»? Предатель дня — мое сердце, оно гонит меня прочь из дня, колотится, выколачивает меня из него, охотник и дичь разом. Тихо! Долой задние мысли. Листва в садовых башмаках. Покинуть клетку головокружительных мыслей, молчать. Нагнуться под яблоней, присесть. Читатель сидит по-турецки. На уровне колен вещи тянутся к нему и образуют окружающее пространство. Он готовится к ежедневной боли. Растопыривает пальцы ног. «Семь дней в саду» — вот как следовало бы назвать несуществующее продолжение «Дон Кихота». Быть в саду, на земле. Ход вращения Земли изменчив, потому-то дни и разной длины, главным образом из-за сопротивления ветрам на горных хребтах. Удачно сложившийся день и позволение; позволение как действие: он позволил туману тянуться за окном, позволил траве за домом развеваться на ветру. Позволение солнцу озарить его тоже было работой: я даю солнцу согреть мне лоб, глаза, колени — а теперь пришло время плюшевого тепла между лопатками! Голова подсолнуха, которая не делает ничего, лишь поворачивается за солнечным светом. Сравни удачный день с днем Иова. Вместо того чтобы «ценить момент», правильнее было бы сказать «следовать моменту». Течение дня, со всеми его узкими местами — не есть ли это уже своего рода превращение? — как ничто другое способно показать мне, как именно я существую! Унять свое вечное беспокойство — и покой обретается на лету. А когда обретен покой, обретается слух. С обретением слуха я обретаю высоту. Именно так, «высоко в слухе» [70] , проникает сквозь шум воробьиная возня. Соприкосновение падающего древесного листа с далекой линией горизонта, абсолютно беззвучное, я ощущаю как звон. Вслушивание: так взломщик со своими отмычками вслушивается в щелчки замка. Замедленный тройной прыжок черного дрозда через живую изгородь звучит для меня как мелодия. Так некто напевает, читая книгу. (От читателя газеты можно в лучшем случае ожидать насвистывания.) «Мешкотны стали вы в слухе своем», — метал громы и молнии ревностный Павел в одном послании, а в другом: «Тщетны весьма словесные битвы, бедствие для слушающих». Чистый тон: о если бы мне однажды удалось взять чистый тон на целый день! Прислушаться еще сильнее — но такой слух был бы чистым присутствованием, как говорили о последней жене Пикассо: она ничего не делала, кроме как присутствовала в мастерской. Удачный день, трудный день! Сгребают в саду листву — и вдруг сияние со дна бурой волны, как свечка, желтеет лютик. Темнеют цвета, светлеет форма. В неоттаявшем тенистом углу я слышу свои шаги, как тогда в камышах. Смотришь вверх — небо выгибает свод. Что значило «белоснежное облако»? Белизна без края, с синеватым оттенком. Лесные орехи постукивают в ладони, их три. В древнегреческом одна из форм «я есть» передается одной лишь буквой омега, например в предложении: «Пока я в мире, я свет миру» [71] . И название ди того, что прошло сквозь кипарис, было: «волна света». Смотреть и смотреть глазами истинного слова. И пошел снег. Снегу падалось. Il neigeait! [72] Хранить молчание. Ему молчалось. Он молчал под знаком мертвых. Не «он (она) покинул(а) бренный мир», а скорее: «Он, она, они покидают бренный мир, когда я отпускаю их». И в то же время желание лепетать: он желал лепетать. В предместьях всё «отдельно» (слово прогуливающегося по предместью). Одноногий мусорщик, стоящий позади своей тележки. Регулярные холмики на дорогах назывались «замедлители». Возможно, день сам по себе не мог служить образцом для других дней, только для самого себя — что радовало. В обед я помогаю кровельщику спускать доски с конька крыши. Разве не должен был я остаться дома, ничего не делая, просто обретаясь в четырех стенах? Просто остаться дома — вот дневная удача? Сидеть, читать, смотреть в потолок, щеголять никчемностью. Что ты сегодня сделал? Я слушал. Что слушал? О, я слушал дом. А, под кровом книги! Почему же ты выходишь из дома, если там, с книгой, ты был на своем месте? Чтобы на свежем воздухе внять прочитанному. Посмотри в угол комнаты, который называется «отъезд»: маленький чемодан, словарь, ботинки. Снова звонят колокола деревенской церкви: высота их тона соответствует полудню, через темные слуховые окна можно увидеть лишь их мелькание — как спицы колеса. Глубоко в коре земного шара иногда происходят так называемые медленные землетрясения, от которых планета резонирует некоторое время; гул колоколов, гул земли. Силуэты мужчины и школьника с ранцем раскачиваются в проносящемся поезде, мужчина будто едет верхом на осле. Снова афоризм Гёте — жизнь коротка, а день долог [73] , не говоря уже о песне Мэрилин Монро, где звучали слова: «One day too long, one life too short» [74] , и о другой: «Morning becomes evening under my body» [75] ? Пусть быстрый эллипс, который описывает в воздухе падающий лист платана, и станет линией опыта моего удачного дня — его резюме! «Line of beauty» Хогарта на самом деле не процарапана на палитре, а лежит на ней изогнутым шнуром или ремешком плети. Удачный день и краткость. (И вместе с тем желание отсрочить завершение — будто я, я сам, мог бы с каждым следующим днем узнавать что-то новое из моего эссе.) Удачный день и радостное ожидание. Удачный день и блуждания первопроходца. Недвижный натюрморт утра — послеполуденная сумятица: мнимый закон? Не вздумай руководствоваться ежедневными мнимыми законами! И снова апостол Павел: У него «день» — Судный день, а у тебя? День меры. Не судить этот день будет тебя, а мерить; ты — его народ. Кто говорит здесь? Я говорю сам с собой. Притихшее после полудня воронье. Бесконечная беготня детей, ветер им нипочем. И без конца раскачиваются высоко вверху круглые кроны платанов: «сердце с ними» (с французского). И в бесконечном шелесте дубовых зарослей я становлюсь тобой. Кем были бы мы без шелеста? И какое слово подобрать к нему? Слово «да» (беззвучно). Останься с нами, шелест. Идти в ногу с днем — говорить в унисон со днем (гомология). Что стало с том днем, на кривой железнодорожной ветки высоко над Парижем, между Сен-Клу и Сюреном, недалеко от станции Валь-д’Ор? Он завис в воздухе. Светло-темное сияние тогда, при развороте ласточек в летнем небе, и момент чернобелой синевы сейчас: сороки и зимнее небо. И снова S-образная линия несколько дней назад: в плечах, шее, голове евангелиста Иоанна на Тайной вечере над порталом собора Сен-Жермен-де-Пре, где он ложится всем торсом на стол рядом с Иисусом — ему, как и остальным каменным апостолам, в революцию скололи лицо. Удачный день и славное забвение истории: вместо этого бесконечный ромбовидный орнамент из человеческих глаз — на улицах, в переходах метро, в поездах. Серое полотно асфальта. Синева вечернего неба. Непрестанная дрожь моего дня? Отпечатай подошвы на снегу перрона рядом с птичьими следами. Однажды, когда капля дождя коснулась внутреннего слуха, тяжелый день повис в воздухе. Обувная щетка на деревянной лестнице в лучах заката. Ребенок, впервые пишущий свое имя. Прогулки до первой звезды. Нет, Ван Моррисон поет не о «рыбах» в горах, а о — «out all day» [76] — наблюдении за птицами. Его горло еще поет, а песня, едва начавшись, уже закончилась. Момент, когда забрызганный грязью лесовоз встраивается в ряд с чистыми машинами. Со скрипом отворяются двери леса. Вращающаяся дверь удачного дня: вещи и люди, засиявшие в нем как сущности. Удачный день и желание поделиться им. Неотвратимый, яростный приказ стать справедливым. О тягостный день! Или «спасенный»? Неожиданно, уже в темноте, радостная тяга бродить и бродить. И другое — выправленное — слово опишет день: «тяга» вместо твоего привычного «толчка». Продолжение ночной прогулки: путь — можно наконец сказать мой путь — расчищается, и осознание тайны («се, грядет с облаками» [77] ) приходит ко мне с ветром. Трехкратное уханье сыча. Синий момент с лодкой в одном лесном озере, черный момент с лодкой — в другом. Впервые увиденный над пригородом, за холмами Сены, закрывающими свет ночного Парижа, Орион, вознесшийся в зимнюю ночь, а под ним — параллельные столбы дыма из труб, а под ними — пять каменных ступеней, что ведут к замурованной двери, и Ингрид Бергман в «Стромболи» [78] после смертоубийственной ночи, обрушившейся на черные склоны вулкана, на рассвете приходит в себя и испытывает лишь безмерное потрясение от бытия: «Как красиво. Какая красота!» В ночном автобусе номер 171 единственный пассажир едет стоя. Сгоревшая телефонная будка. Столкновение двух автомобилей в Пуант-де-Шавиль: из одного выскакивает мужчина с пистолетом. Мигающий экран телевизора в окне на авеню Роже Саленгро, где номера домов переваливают за 2000. Гул бомбардировщиков, взлетающих с аэродрома Вилакубле прямо за лесистым холмом, усиливается с каждым днем по мере приближения войны.

— И под конец ты теряешь линию. Домой, к книге — писать, читать. К пратекстам, где говорится: «Дай слову звучать, держись за него, благоприятен момент или нет». В твоей жизни уже был удачный день, в котором разом сошлись счастливое мгновение, счастливая жизнь, даже счастливая вечность?

— Нет, разумеется.

— Разумеется?

— А если бы я испытал нечто подобное, хотя бы что-то близкое, то следующей ночью страшился бы не просто кошмара, а смертного пота.

— Значит, твой удачный день не идея, а только мечта?