Тротуарная плитка в Логроньо была украшена виноградными гроздьями и листьями, у города был свой официальный хроникер, в распоряжении которого в ежедневной газете «La Rioja» имелась целая страница. Вместо Дуэро здесь протекала Эбро, вместо того чтобы огибать город, проходила через него, и на другом берегу, как обычно, разместились новостройки. Реку обрамляли высокие сугробы, при ближайшем рассмотрении оказавшиеся промышленной пеной, которая покачивалась на волнах, и на обоих берегах о фасады высоких домов бились в сумерках под струями дождя полотнища простыней. Хотя подобное он видел и в Сории и хотя Логроньо, лежавший ниже, в долине виноградников, с куда более мягким воздухом, казался в праздничном освещении просторным элегантным городом с бульварами и аркадами, он почувствовал, представив, как поселится на зиму там, наверху, на Месете, где провел всего ночь и полдня, что-то вроде тоски по родине.

Лежавшая еще ниже, на юго-востоке, в широкой долине Эбро, Сарагоса, чьи тротуары были украшены змеевидным, словно вздувающимся узором, который, решил он, изображал речной меандр, показалась ему, без преувеличения, после первых, уже знакомых ему блужданий в поисках центра королевским, соответствующим названию местного футбольного клуба [22] городом. Здесь он читал бы ежедневные иностранные газеты, смотрел, что возможно только в городе мирового значения, самые свежие фильмы, некоторые, пожалуй, и на языке оригинала, и в конце недели мог бы присутствовать на матчах королевского клуба, играющего против другого такого же, из Мадрида — у него в чемодане был небольшой бинокль, — и мяч вел бы сам Эмилио Бутрагеньо (в безупречно чистой, даже на хлюпающем от дождя поле, экипировке), который однажды на вопрос репортера, является ли футбол искусством, ответил: «Моментами — да». И ему легко было поверить. В городском театре ставили бы Беккета, билеты на которого расходились бы, как на кино, и в музее изобразительных искусств, разглядывая картины Гойи, чьи годы учения прошли в Сарагосе, он почувствовал бы ту же готовность всех чувств к действию, что и в тишине, окружавшей Сорию, равно как и живительную свежесть, которой заражал этот живописец. Так что рассмотрению подлежала еще лишь одна местность, где по каменистому склону взбирались вместе с новостройками отары овец и порхали, несмотря на высоту, дрожа на ветру, воробьи, — он скучал бы по ней. (Однажды, смотря по телевизору репортаж из Токио или Йоханнесбурга, кто-то заметил, что всегда можно рассчитывать на воробьев: на переднем плане — группа политических деятелей или дымящиеся обломки, а фоном — чириканье воробьев.)

В обоих городах, Логроньо и Сарагосе, он занимался попутно поисками джукбокса; должен был сохраниться с прежних времен и работать хотя бы один (на установленный недавно надеяться не приходилось, в испанских барах малейшее свободное пространство отводилось под громоздившиеся чуть ли не один на другом игровые автоматы). Он полагал, что с течением времени у него развился нюх на места с джукбоксом. На центр города всегда было мало надежды, на реконструированные кварталы — тоже, как и на места рядом с памятниками архитектуры, соборами, парками, бульварами (не говоря уже о районах фешенебельных вилл). Почти никогда не сталкивался он с музыкальными автоматами на курортах, даже лыжных, (правда, соседние, лежащие в стороне от туристических дорог населенные пункты, всё больше безымянные, обнадеживали — о Самедан близ Санкт-Морица!), почти никогда рядом со стоянками для яхт и на пляжах (но их вполне можно было обнаружить в рыбацком порту, а еще чаще — на паромных станциях: о Дувр, о Остенде, о Реджо ди Калабрия, о Пирей, о Кайл-оф-Лохалш с паромом на Внутренние Гебриды, о Аомори почти на севере японского острова Хондо, с паромом на Хокайдо, в настоящее время упраздненным!), гораздо реже в барах на материке и в глубине континента, чем на островах и вблизи границ.

Особенно многообещающими, по опыту, были поселки вдоль магистралей, слишком протяженные, чтобы называться деревнями, но без обычного для городов центра, в стороне от туристических потоков, на равнинах, без озер поблизости (а если была река, то далеко от поселка и большую часть года пересохшая), населенные удивительно многочисленными приезжими, иностранными рабочими и/или солдатами (гарнизонными), и даже там следы джукбокса невозможно было обнаружить ни в центре, зачастую отмеченном лишь большой лужей, ни на окраине (там или еще дальше, на автостраде, была в лучшем случае дискотека), но можно было найти где-то посередине, чаще всего у казарм, у вокзала, в барах на автозаправках или в отдельно стоящих закусочных у канала (конечно, и в сомнительных районах, у черта на рогах, в самых безликих кварталах). Одну такую выставку джукбоксов, если не считать места его рождения, он нашел на Фриулийской низменности, в городе Казарса, к названию которого в честь местного сорта винограда добавлялось «делла Делиция» [23] . Из прелестной, богатой и очищенной от джукбоксов столицы провинции Удине он приехал летним вечером сюда, «за Тальяменто» [24] , ради нескольких слов из стихотворения Пазолини, который провел в этом городке часть юности и позже бранил римские джукбоксы вместе с игровыми автоматами как американское продолжение войны другими средствами: «В отчаянной пустоте Казарсы» [25] . После попытки прогуляться по городским окраинам он вернулся, быстро прервав экскурсию из-за автомобильного движения на всех выездах, обошел наугад уйму баров, и почти в каждом светился, еще с улицы, джукбокс (у одного, респектабельнее прочих, наверху был видеомагнитофон, откуда щец и звук). И все эти разнообразные старые и новые ящики работали, играли, и не просто фоновую музыку, как обычно, а мощно, громко; они гремели. Был воскресный вечер, и в барах — чем ближе к вокзалу, тем чаще — провожали уезжавших, а новобранцы, большинство из которых, похоже, прибыло поездом из короткого отпуска, проводили там последние часы, перед тем как вернуться к полуночи в расположение. С наступлением сумерек многие компании распадались и посетители сидели поодиночке. Они осаждали «Вурлицер» — копию классической модели с люминесцентными трубками в виде радуги и блуждающими пузырьками, — да так плотно, что автомат лишь поблескивал между телами, а лица и шеи, склоненные над захватом для пластинок, погружались то в синий, то в красный, то в желтый. Улица за их спинами описывала напротив вокзала большую дугу и исчезала в темноте. В привокзальном баре уже мыли пол. Но несколько парней в серо-коричневой форме еще стояли, закинув рюкзаки на плечо, у джукбокса — модель, судя по неону, была новой, угловатой, из светлого металла — каждый сам по себе и в то же время будто в боевом порядке перед вожделенным предметом, еще ярче сверкавшим над влажным кафельным полом в опустевшем помещении со сдвинутыми к стене столами и стульями. Один солдат отступал перед половой тряпкой, глаза его, широко открытые, не мигая, не отрываясь, смотрели в одном направлении; другой медлил, повернув голову, уже на пороге. Стояла полная луна, стеклянная дверь долго сотрясалась, дребезжала, отбивала ритм проносящегося товарного поезда, который на время закрывал вид кукурузных полей; за барной стойкой — молодая женщина с правильными, благородными чертами лица и щербинкой между зубов.

Но теперь, в испанских городах, чутье постоянно подводило его. Даже в барах бедных кварталов, за кучами мусора, в тупике, разве что с намеком на освещение, которое манило издалека и заставляло ускорить шаг, он не нашел ни одного хотя бы остывшего следа разыскиваемого им предмета, даже в виде светлого силуэта на закопченной стене. Музыка — он мог и ошибиться — лилась из радио, кассетников или из проигрывателя пластинок. Испанские бары, а их, казалось, в каждом городе развелось так много, как нигде в мире, все были или слишком новыми для такой допотопной вещи (и для нее явно недоставало места), или слишком старыми, даже те, что предназначались для стариков, которые просиживали там часами, с серьезным видом играя в карты или в одиночестве подперев руками голову. Он решил, что джукбокс в период своего расцвета в мире был запрещен диктатурой, а потом уже не пользовался спросом. Но в результате тщетных поисков, доставлявших ему некоторое удовольствие своей бесплодностью, он обнаружил немало особых уголков, отличавших столь, казалось бы, похожие города.

Вернувшись из Сарагосы в Сорию, чью восточную часть он так и не увидел, поскольку ехать пришлось ночью по железной дороге, проходившей вдалеке от шоссе, он нуждался в пространстве для работы над эссе; ему хотелось начать на следующий же день. Наверху, на одном из двух холмов, или внизу, в центре города? Наверху, за городом, он чувствовал бы себя, вероятно, слишком уединенно, а в гуще домов и улиц — слишком стесненно. Номер, выходящий во внутренний двор, наводил бы тоску, с видом на площадь чересчур отвлекал бы, с окнами на север был бы слишком темным, в номере с окнами на юг блеск бумаги на солнце ослеплял бы, на голом холме постоянно дул бы ветер, на лесистом постоянно лаяли бы собаки гуляющих, в пансионе — он изучил все до единого — слишком близко жили бы соседи, в гостиницах — их он тоже все обошел — зимой он чувствовал бы себя слишком одиноко для работы. Для начала он на одну ночь остановился в гостинице на голом холме. Дорога наверх заканчивалась перед каменным домом на глинистой площадке; пешеходная тропа в город — он прошелся по ней сразу — вела через заросшую мхом и чертополохом пустошь, затем мимо фасада собора Санто-Доминго, который впечатлял одним своим присутствием, и под конец — на небольшие площади, обрамленные платанами, на которых еще уцелели листья, мерцавшие наподобие звезд в черном ночном небе. Но комната наверху ему понравилась: не слишком узкая и не слишком широкая — когда места было чересчур много, он чувствовал себя не в своей тарелке. Город был не слишком близко и не слишком далеко, но и не слишком глубоко в низине, виднелся в окне с не слишком толстыми стеклами, но и не слишком мелким переплетом, к которому он сразу передвинул стоявший у зеркала стол, пусть и крохотный, но достаточного размера, чтобы поместился лист бумаги, карандаши и ластик. Здесь было легко; на ближайшее время это станет его местом. Когда наступило утро, он посидел за столом в определенные часы, при освещении и температуре, что будут сопровождать написание эссе. Помещение оказалось слишком шумным (он не мог не знать, что шум в так называемой спокойной обстановке, «в полной тишине», когда он не присутствует постоянно, а возникает неожиданно, куда опаснее, чем грохочущая улица: радио, смех, эхо, звук отодвинутого стула, стук, шипение, и в довершение звуки снаружи и внутри дома, из коридоров, соседних комнат, от потолка, — все это отвлекает пишущего, образ от него ускользает, а без него умолкает и речь). Но странно, что соседняя комната была не только слишком холодной для многочасовых бдений за столом (разве он не знал, что только отели премиум-класса обогреваются круглые сутки; да и если письмо шло хорошо, он невольно дышал так, что не мерз), но и слишком тихой, будто стены означали только изоляцию, а чувство свободы давалось только снаружи, на природе; и как сейчас, в декабре, впустить эту особую тишину? В третьей комнате стояли две кровати — для одного слишком. В четвертой была только одна дверь, слишком мало… Он выучил, как будет «слишком» по-испански — длинное слово demasiado. Не из «характеров», или типов, Теофраста был тот «недовольный тем, что имеет», который после поцелуя возлюбленной спрашивает себя, любит ли она его всей душой, и злится на Зевса не потому, что тот насылает дождь, но потому, что насылает его слишком поздно, а найдя на дороге кошелек, произносит: «Но клад я так и не нашел»? Еще вспомнился ему стишок о человеке, которому везде было не по нраву:

Не стало ли и ему везде не по нраву? Не было ли ему всегда по нраву, например, в тех местах, которые он выбирал для писательства или где хотя бы стоял джукбокс (но не в частных домах!)? Значит, он чувствовал себя на месте только там, где с самого начала было ясно, что задержаться надолго будет невозможно?

В конце концов он снял первую попавшуюся комнату, она была отличной; какой бы вызов ни бросила ему судьба — он принял бы его. «Кто победит — шум или мы?» Он наточил в открытое окно связку карандашей — и тех, что накупил за годы путешествий, и еще довольно много немецких: каким коротким стал один с того января, в Эдинбурге — неужели это было так давно? Разлетаясь на ветру, завитки стружки смешивались с хлопьями пепла от костра, внизу, у двери в кухню, которая выходила прямо на каменистую пустошь, поросшую чертополохом и мхом, ученик повара чистил ножом длиной с руку целый штабель еще более длинных рыбин, чья чешуя блестела и сверкала на свежем воздухе. «Хороший знак?» Однако писать было уже поздно. Привыкший затягивать, он вздохнул с облегчением и использовал отсрочку для прогулки по пустоши, чтобы опробовать пару маршрутов на предмет свойств почвы — она оказалась ни твердой, ни мягкой — и атмосферных условий: порывов западного ветра не было, но и безветренной ее назвать было нельзя.