— Здесь лежит Гуго, — объяснила Катарина. — Мальчика застрелили во время тренировки. Случайность, так сказал Эберхард. Я не знаю, кто его убил. Дети молчат.

Она приподнялась, прошла вперед и чуть влево.

— А вот здесь лежит Амалия. Там дальше — Хильда и Генрих, Эльза, Эрна…

Аня выпрямилась и огляделась, не веря своим глазам. Если не знать, что это кладбище, то и впрямь не догадаешься.

— Это все… дети? И они все погибли в замке? От тренировок?

— Некоторые да. Например, Эрна утонула в реке. Другие же… — Катарина кивнула на дальний край кладбища. — Там Абель, Кристоф, Лотар и Фридрих, Герман, Франц… Весной их забрал адмирал Канарис, увез на войну. Эберхард установил камни, но тел под ними нет. Я не знаю, в чьей земле они лежат.

Аня медленно ходила от одной могилы к другой, вчитываясь в имена, будто хотела запомнить каждое. Она прижимала кулак ко рту, и Катарина увидела, как зубы впиваются в пальцы все сильнее и сильнее. Вот она всхлипнула. Катарине стало жаль ее, и потому она, отряхнув руки, безжалостно закончила:

— Борух мог бы жить, но Макс выбрал защищать тебя, а не детей. Поэтому уходи отсюда. Я прошу тебя.

Вздрогнув, как от пощечины, Аня вскинула на нее полные слез глаза. А потом, развернувшись, побежала к замку. Катарина не стала ее окликать. Пусть бежит — на все четыре стороны.

Аня

Мягкая рыхлая земля проваливалась под ногами, и Аня проваливалась вместе с ней — оскальзываясь, спотыкаясь, путаясь в кустарнике и траве. Глаза заволокло пеленой. Сквозь нее замок едва угадывался, дрожал впереди маревом, словно выдуманный, никогда не существовавший призрак.

Все казалось обманкой, дымовой завесой, которая клубилась перед ней, скрывая правду. Через этот морок никак не получалось продраться. После слов Катарины, после ее слез, по-матерински злых и яростных, Аня уже не знала, кому верить. Катарине, всегда скрытной, но сегодня как будто настоящей, — или Максу, который на похоронах говорил такое, отчего дети улыбались и хлопали ему.

Аня запуталась. Она пыталась понять Макса, угадать его чувства и настоящие намерения, но каждый раз оставалась ни с чем. То ей чудилось, что Макс любит ее и сможет защитить от любой беды, а то — будто ему нет никакого дела до ее чувств. Что за бравурную речь он произнес на похоронах, и почему хоронить детей в этом замке — такое привычное дело?

Мыслями Аня возвращалась в начало сентября, когда она только приехала сюда — вернее, когда Макс привез ее против воли и запер в замке. Точно так же он запер и Боруха, и остальных особенных детей. Будто коллекционер, который собирает все свои трофеи в одном стеклянном шкафчике под замком, — вот какова его защита.

И за нее он требовал высокую цену: подчиниться, исполнять его прихоти. Может, даже стать его оружием. Раствориться в чужой воле, как сахар в стакане кипятка.

К счастью, оставался еще один человек. Пусть Макс и называл его врагом, он мог сказать ей правду.

Аня ворвалась в замок, сбежала по крутой винтовой лестнице, вдыхая гнилую сырость подземелья. Следователь Лихолетов — так он представился ей в кабинете, до удушья наполненном июльским солнцем, — сидел, сгорбившись, на каменных нарах. Аня подошла ближе. Из темноты клетки на нее уставились большие блестящие глаза.

— Будешь меня обвинять? — спросил Лихолетов настороженно. — Хочешь верь, хочешь нет, дело твое, но я бы ни за что не выстрелил в ребенка. Я ж не зверь какой. Мне жаль, что мальчик погиб.

— Я…

Аня запнулась, подбирая слова. Она до последнего не знала, как начнет этот разговор, как станет выпытывать правду. И совсем не ждала, что Лихолетов будет с ней вот таким: очень уставшим, раздраженным — и спокойным. Она снова почувствовала себя в кабинете следователя: даже сидя за решеткой, Лихолетов казался уверенным в себе.

И все-таки был с ней откровенным — но только с ней.

— Тогда, на допросе, ты говорил, что видел необъяснимое, но тебе не поверили, — осторожно начала Аня. — Но вчера ты сказал Максу другое, я все слышала.

— Стараюсь набить себе цену. — Лихолетов слабо улыбнулся.

— Расскажи, что именно ты видел.

Кажется, он даже растерялся от ее вопроса.

— В Мадриде?

Аня подошла ближе, вцепилась в прутья решетки. Требовательно повторила:

— Что. Ты. Видел?

Ей было нелегко выдержать его пытливый взгляд, но все-таки Лихолетов признался:

— Нойманна.

Как только он произнес это имя, его лицо вытянулось, а глаза стали такими, будто перед ним больше не было ни Ани, ни прутьев клетки. Только прошлое, накрепко отпечатанное в памяти.

— Мы обороняли город, Нойманн вошел в него с другими немцами. Он стоял прямо посреди площади. В маске — такой, чтобы усиливать звук… Но это точно был он. Я видел, как он убивал людей, моих друзей. Одного за другим — одним шепотом. Этот голос… — Лихолетов постучал себя пальцем по виску. — Он был вот здесь, прямо в голове. Все живое как будто покинуло меня — чувства, запахи, другие звуки. Даже страха не было. Остался только этот шепот, в пустоте. Я должен был убить себя, должен был. И я выстрелил.