— Здесь не так приятно, как наверху, — сказал Нойманн и хлопнул по решетке так, что с нее посыпались хлопья ржавчины. — Но может быть, это изменит твое мнение?

Лихолетов сполз по стене, кое-как устроил гудящую голову на руках. Он был так близок к цели — а теперь оказался в клетке, в плену, полностью зависимый от милости своего врага. Если Нойманн выжил после встречи с Лисой, значит, сама она убита. Медведь наверняка тоже. Была еще надежда на вторую группу, которая уехала в своем вагоне по направлению на Нюрнберг, но такая слабая, что Лихолетов запрещал себе даже думать об этом. Нет, он всегда полагался только на себя. Значит, и сейчас нужно включать собственную голову, как бы ни плыло перед глазами. Думай, думай.

Поведение Нойманна удивляло. Он угрожал пистолетом, требовал, уговаривал — но даже и не думал применять свою силу. Прикажи он, как приказывал другим, — и Лихолетов выложил бы ему все или застрелился из надежного револьвера Катарины по первому слову.

Нойманн видит в нем равного, догадался наконец Лихолетов. С какой-то особенно силой, которая может противостоять его гипнозу. Он чуть не задохнулся от внезапного облегчения и азарта. Это был шанс — возможно, единственный и зыбкий, но он вдруг возник, как яркая вспышка, и Лихолетов жадно вцепился в него. Главное теперь — не упустить.

Сыграть со смертью в поддавки и снова выиграть в эту чертову русскую рулетку.

Нойманн уже развернулся, чтобы уйти, но стоило Лихолетову сказать «Подожди», как он замер.

— Хорошо, — пробормотал Лихолетов, тяжело поднимаясь, — я все расскажу.

1. Катарина, у тебя гости? (нем.)

1. Катарина, у тебя гости? (нем.)

Аня

Вода была настолько горячей, что Аня едва могла терпеть, но все равно держала под струей руки и ожесточенно терла, до скрипа и красноты. Кровь давно отмылась, хотя Аня все равно чувствовала ее на своих ладонях. А еще — запах.

Первое, что она сделала, вбежав в комнату, — сбросила грязную одежду и залетела в ванную, чтобы отмыться. Но запах — чужой крови, чужой смерти — уже проник под кожу. И нельзя было вывести его ни обжигающей водой с мылом, ни слезами, ничем. Казалось, даже стены замка пропитаны этим запахом. Наверное, слуги уже вернулись — молчаливые и преданные, они все уберут и замоют кровь, как поступили после дня рождения Макса. Замок вновь засияет чистотой и роскошью, а следы впитаются в древний камень. Госпиталь, в котором умирали солдаты, приют, в котором умирают дети, — какие смерти укрывает это место и что еще ему предстоит укрыть?

Аня не могла находиться здесь ни минутой больше. Уехать прочь, как можно дальше, сбежать, начать новую жизнь. Руки есть — работа найдется, так всегда говорил Пекка. Только сейчас она поняла, как спокойно ей было в глуши, наедине с Максом. Пусть в его объятьях она вспыхивала и теряла волю, пусть ее тянуло водоворотом на самое дно — она готова была пойти на эту жертву, если такова цена. О счастье она уже и не просила — только бы не видеть больше смертей.

Нужно было вернуться к Максу и уговорить его во что бы то ни стало. Но письма, рассыпанные у прогоревшего камина, задержали ее. Когда Аня вбежала в спальню, подвывая и неся на ладонях кровь Боруха, она едва обратила внимание на беспорядок. Теперь же с удивлением глядела на обобранную комнату, кучу золы и желтые листы, исписанные красным химическим карандашом. Кто-то нашел и читал их — или хотел сжечь, как все остальное? Ни цветов в вазе, ни записок Макса больше не было.

Аня сгребла в кучу письма, разложила от первого к последнему, пробежалась по строчкам.

«Милый Пекка, сегодня мне снился странный сон про тебя. Будто ты мне совсем чужой и забыл, что я твоя сестра…»

«Пекка, а помнишь, как мы убегали от грозы, а потом ты сочинил ту колыбельную про злого Турсо?..»

«Обойти нельзя Вуоксу, перейти нельзя Иматру…»

«Лучше бы ты тогда бросил меня в огне, рядом с мамой…»

«Лучше бы ты и правда меня забыл…»

На бумагу упала капля, и карандаш растекся, буквы поплыли. Аня оглянулась, смахивая слезы, и увидела, как все предметы в комнате взмыли в воздух и парят, тихонько дрожа в солнечных лучах, — или они светились сами по себе? Она протянула руку — но не отталкивая, а подзывая, и коробок длинных каминных спичек лег в ее ладонь.

Пламя в камине занялось быстро. Письма сгорали одно за другим, съеживаясь черными комками и рассыпаясь золой. С каждым сожженным письмом Аня чувствовала, как освобождается, будто кто-то отстегивал очередной пыточный ремень или распутывал узел. Вот осталось последнее. Аня перечитала его, хотя помнила наизусть каждое слово.

«Пекка, как ты там? От тебя нет ответа. Мне твердят, что там, где ты сейчас, не разрешают писать письма, но мои ты получаешь. Я продолжаю ждать и надеяться. Все это случилось из-за меня, а ты пожертвовал ради меня всем. Прости, если можешь. Кто знает, вдруг жизнь даст нам шанс начать все заново? Убежать туда, где я никому не причиню вреда, а ты заживешь наконец как нормальный человек. Я хотела бы увидеть тебя счастливым. Увидеть твою семью, детей. Но еще больше — чтобы ты меня забыл. Или чтобы меня вообще никогда не существовало. Если бы одержимая демонами младшая сестра не висела на твоей шее грузом, ты смог бы стать свободным. Пожалуйста, забудь меня и просто живи дальше. Женись, построй дом, заведи детей. Ты имеешь право на счастье».

Если убегать от прошлого — так до конца. Все эти глупые слова, которые Аня писала, изнывая в заточении, были для Пекки, но Пекка уже никогда их не прочтет. И не простит ее. Единственное, что ей оставалось, — простить саму себя и как-то жить дальше. Но если она бросит и это письмо в огонь, последняя нить оборвется. А ведь она тянется из самого ее сердца.

Пламя опало, спряталось среди дотлевающих хлопьев, а письмо так и осталось лежать у нее на коленях. Аня спрятала его на груди — до поры до времени. Ей нужно было увидеть Макса.