— Да.

Лихолетов хлопнул ладонями по зерну, и пыль, взвившись в воздух, защекотала нос. Он не выдержал и снова чихнул, а Медведь даже не шелохнулся.

— И что? — спросил Лихолетов. — Вы мне не верите? Или думаете, это все ерунда? Это большая опасность! Он может воздействовать и на расстоянии, у него такая маска есть специальная…

Лихолетов поводил рукой у лица, показывая, как она расположена. Медведь следил за его движениями одними глазами, словно у него перед носом летала жирная муха.

— Почему вы молчите? — не выдержал Лихолетов. — Или я вас напугал, и вы поэтому притихли? Я не для того рассказываю, чтобы запугивать…

— Мы не испытываем страха, — перебил его Медведь.

Лихолетов вгляделся в его пустое мясистое лицо и не увидел в нем ни страха, ни каких-то других эмоций.

— Вот и поговорили, — протянул он и выключил фонарик.

Первый состав отряда «М», его ребята, были совсем другие: нормальные, живые. Человечные. Лихолетов хорошо чувствовал, когда они воодушевлены, а когда боятся, когда веселы, а когда хандрят. Его бойцы были профессионалами, поэтому эмоции никогда не брали над ними верх. Зато помогали держаться вместе, в команде — один за всех, все за одного. Это был простой тест на чужих и своих. Наверное, поэтому так ныло и тянуло до сих пор, стоило вспомнить их дурашливые подначки, фотокарточки невест у сердца, простые, хорошие мечты.

Медведь, Волк и Лиса тест не проходили. Лихолетов никак не мог наладить с ними контакт, чтобы начать им доверять. Неужели их подготовка была настолько жесткой, что наглухо заперла все чувства? И поможет ли это против Нойманна? Лихолетов сомневался. Но сам временами хотел бы вот так же — не чувствовать, не вспоминать. Он почти смог, почти поверил в ту версию, которую с ходу предложил ему находчивый Петров.

Он тогда влетел в кабинет, взволнованный и взмыленный, комкал его рапорт и захлебывался словами. «Это что ты такое понаписал?!» — отчитывал, тыча рапортом Лихолетову в лицо. Правду написал. «Ах, правду?! — завывал Петров. — Ты вообще представляешь, что ты делаешь? Ты объявил мой отряд, своих товарищей — дезертирами! Сами застрелились — это ты написал, молодец! А то, что ты вражеским газом надышался, почему-то не написал!» Лихолетов пытался спорить: их заставили, этот человек в маске, он приказал… Но Петров и слушать не хотел: «По факту ты назвал своих друзей дезертирами и самострельщиками, — объяснял он, стуча кулаком в стол. — Оставил без чести, без имени. А их жены и дети — ты им как в глаза посмотришь? И что их, как думаешь, ожидает? Вместо наград — сибирские лагеря! Ты что, забыл, где живешь?»

Люди должны знать правду, твердил Лихолетов. Но у Петрова была своя правда — кривая, извилистая, подспудная. Не добившись от Лихолетова толку, он сам написал за него рапорт, а потом привел к профессору Любови, передал с рук на руки человеку, который умел убеждать гораздо лучше.

Нет, Любови Владимировне Лихолетов был благодарен. В конце концов, она помогла ему справиться с горем. С бессонницей и кошмарами. Даже с головными болями. Прошло время, и человек в маске осел где-то на дне его памяти, растекся пороховым дымом двадцати грохнувших выстрелов.

Два года он жил почти нормальной жизнью. Не преследовал тень в маске по ночам. Не жалел о том, что единственный смог выбраться из пекла. Любил Веру. А потом появилась эта Анна Смолина, обыкновенная девчонка-швея, которая жарким июльским днем закричала на площади — и этим криком оттолкнула грузовик. И вот старый мадридский кошмар вновь соткался из небытия, а Лихолетов, как пес, преследует его. Теперь не во снах — по-настоящему. Он должен добраться до Нойманна — и понять, как такое возможно.

— Всем приготовиться, — сказал Медведь. Он смотрел на часы, и Лихолетов тоже взглянул на свои. Действительно, состав замедлял ход, а время подходило. Они подъезжали к границе.

Когда состав остановился, все четверо прижали к лицам кислородные маски и нырнули в зерно. Воздуха в баллоне было ровно на сотню вдохов. Лихолетов стал считать. Сначала ничего не происходило. Он слышал глухую немецкую речь за стенкой вагона. Потом загрохотало — кто-то протащил вдоль стенки металлический прут. Над головой раздался лязг замка и скрип петель. Открыли люк. Лихолетов замер. Если дрогнет хоть один мускул, если зашуршит, оползая, зерно — они услышат.

— Отцепляй! — раздалось снаружи с сильным немецким акцентом. Вагон качнуло, грохнуло рядом, почти под ухом у Лихолетова. — Четыре последних — на Нюрнберг!

Они отцепляют соседний вагон, догадался Лихолетов. Там же вторая половина отряда! Но о том, что теперь делать, он подумать не успел: прямо перед его лицом со змеиным шипением пронесся острый щуп и несколько раз впился в зерно. Лихолетов на всякий случай сжал челюсти, чтобы не закричать, если его заденет.

— Закрывай!

Щуп вытянулся, хлопнула крышка люка, и все стихло. Поезд качнулся, медленно пополз, потом набрал ход. Вагон замотало сильнее, чем раньше: теперь они ехали в самом хвосте. Лихолетов вынырнул из зерна, отряхнулся, посветил фонариком. Медведь, Волк и Лиса тоже показались на поверхности. Кажется, все трое были в порядке… Нет, не все. Лихолетов пригляделся к Лисе.

— Ты ранена, — сказал он, — у тебя кровь…

Лиса оглядела себя.

— На ухе, — подсказал Лихолетов. Лиса схватилась за целое ухо, и он постучал себя по виску. — С другой стороны.

Она недоуменно стерла кровь.

— Физическое состояние в норме, — отрапортовал Волк.

Лихолетов пробрался в хвост вагона, отыскал щель, чтобы посмотреть: действительно, цистерны с другой половиной отряда больше не было.

— Наших отцепили, — сказал Лихолетов, поворачиваясь к Медведю. — Вроде в Нюрнберг увезли. Что делать будем, командир?