— Дима-то ведь по сути дела ослаб. Вперед свой паек выбрал. — Николай Андреевич смущенно посмотрел на мать. — Дай ему, мама, кусочек.

— Ты же, Коля, тоже слабый, — сказала старушка, словно винясь. — Я понимаю... Но ты тоже...

— Он два дня без хлеба, мама.

— Хорошо, Коля.

С той же полки, где стояла посуда, она взяла из-под перевернутой эмалированной миски краюшку — граммов двести, бережно разрезала ее пополам и положила передо мной ломтик.

Коля, мама... Как трогательно они друг друга называли. Как стыдно было за тот дурацкий акт, который я сочинил.

— Ешь, голубчик.

Я не постыдился съесть кусочек хлеба, который они отняли от себя. Не мог удержаться. Отломил корочку, потом сгреб на ладонь крошки...

До сих пор из далекой темноты военной ночи светит мне тот огонек керосиновой лампы, помнится тот кусочек ржаного хлеба.

Последний раз мы виделись с Николаем Андреевичем в сорок седьмом. Я уже работал счетоводом колхоза, от райцентра жил без малого за двести километров — по тем временам не ближний свет, в Новый Васюган наезжал дважды в год — с отчетом да с приходно-расходной сметой. В сорок седьмом утверждать в райзо смету поехали мы с председателем в конце марта, когда, сбивая с бега лошадь, уже преступалась под копытами дорога, скатывалась в сбитые полозьями раскаты обрезавшегося зимника тяжелая кошева, и по реке сквозь выступила рыхлая наледь. На полпути к райцентру возле Желтого яра конь провалился под лед, еле его выручили, на постоялом обсушились, отогрелись и воротились домой.

Когда вскрылась река, первым пароходом поехал в райцентр я один. Остановился у Степанихи, полдня протолкался в самосадном дыму у столов райзовского начальства, а вечером пошел подышать речной прохладой. Еще обитаясь тут в войну, любил постоять вечерами на берегу, и в деревне, где жил теперь, тоже тянуло меня к реве. Разливаясь весенним половодьем, надолго затопляла она пойменный противоположный берег с окинувшимися зеленью, а затем белоснежным цветом черемухами, летом скатываясь в русло, обнажала усеянную по кромке мокрой трухой песчаную отмель, на которой, когда удлинились и холодали ночи, порхали, плотно сбившись в огромные кучи белые бабочки, и лениво набегающие волны смывали и вновь выносили на сырой песок тысячи их безжизненных крылышек.

Не было в тот край дорог, не летали туда самолеты, редко разносился по пустынной реке прерывистый стук буксирного или почтового катера, да раз в десять дней оглашал реку гудок колесного парохода. И рвалась, рвалась отсюда душа, знал, что не вернуть потерянного, утраченного, но манила куда-то водная гладь — таежная река, по которой привезли меня в эти края.

Теперь уже много лет проживший в городе, изредка прихожу к другой сибирской реке, гляжу на ее усеянный бутылочным стеклом, ржавыми консервными банками и обрывками полиэтилена берег, и вспоминается мне тот другой — чистый, омытый первозданной водой, мнится тихий шелест других волн, а потом ночами долго снятся следы чьих-то босых ног на мокром речном песке и, словно огромные трепещущиеся цветы, сбившиеся в кучи белые бабочки...

Николая Андреевича я увидел издали. Он стоял ко мне спиной у полого подымавшегося взвоза, но я узнал его нескладную фигуру, склоненную набок голову в довоенной, давно потерявшей первоначальный вид, расплюснутой кепке.

Я подошел к нему. Не замечая меня, он, понурившись, глядел за реку, где гребенчатая кромка леса подернулась вечерней дымкой, и взгляд его был отрешенным.

— Николай Андреевич! — окликнул я.

Толстовка на нем была новая, но словно сшитая навырост.

— A-а, Дима...

Я никогда не видел, чтобы он улыбался; когда бывал чему-нибудь рад, лишь вроде светлел лицом, становившимся по-детски простодушным. Но сейчас в его глазах была грусть.

Он протянул мне теплую ладонь:

— Приехал... Как живешь в деревне?

— Ничего, — крикнул я.

Два года как кончилась война, но жизнь оставалась трудной. Копейки на трудодни, налоги, поставки, займы. Работа, работа. И вольного хлеба еще не было.

— Вот с приходно-расходной сметой приехал.

— Ну, да, по сути дела... Колхоз-то большой?

— Двадцать девять дворов.

Мне показалось, что он не понял, вроде стал еще хуже слышать, чем прежде.

— С учета комендатуры тебя не сняли?

Я не ответил.

В сорок первом, когда нас привезли на Васюган, районный комендант заставил маму подписать бумагу о том, что мы сосланы на двадцать лет. И все же я надеялся — кончится война, может быть, отпустят, но все оставалось как прежде. Сосланных в тридцатых годах спецпереселенцев открепили, новый контингент — нет. Значит, отбывать еще четырнадцать лет...

Говорить об этом не хотелось.

Николай Андреевич тоже молчал. Наверное, не о чем было спрашивать. Плескалась внизу еще не присмиревшая после весеннего половодья река, по которой я когда-нибудь уеду.

— А как... — начал было я, вздумав спросить Николая Андреевича про старушку мать, но вдруг ощутил в его взгляде безысходное одиночество и такую тоску, что все понял.

И все же что-то мне хотелось ему сказать.

— В кино бываете? — крикнул я.

— А? — переспросил он.