В зале для политзанятий, как и в столовой, у каждого свое место, перед каждым на столе продолговатое углубление для прилежно сложенных рук, и едва руки оказываются в этом углублении, из отверстий стола выскакивают две хромированные стальные дужки и пристегивают руки к столу.

Это сделано для того, чтобы засыпающие во время занятий воспитанники, а таких большинство, и жестокая борьба с ними в свое время результатов не дала, старость всякий раз оказывалась сильнее страха наказания; чтобы воспитанники не роняли головы на столы и не портили единообразия, чтобы они не падали со скамеек посреди урока, не гремели без толку старческими костями, чтобы не чесались в тот момент, когда воспитатель доносит до их слабого сознания какую-нибудь краеугольную мысль.

.А когда кому-нибудь что-нибудь вздумается спросить у воспитателя или, наоборот, воспитатель захочет проверить чью-либо усвояемость материала, он нажимает соответствующую кнопку, и соответствующий воспитанник получает дополнительную степень свободы, чтобы встать и отчеканить. А все остальные остаются надежно пристегнутыми и не падают, сидят строго в затылочек друг дружке и красиво единообразно смотрятся, пребывая в фактически узаконенном сне.

Случается, конечно, что, прервав изложение материала, воспитатель поднимет какого-нибудь не в меру расхрапевшегося и прикажет повторить только что сказанное. А тот возьмет да и повторит к обоюдному удовольствию, потому что живет на белом свете не один день и уже, если сложить вместе, отсидел на политзанятиях не один год, а история, как известно, неизменна, сколько ни повторяй одни и те же лекции на разный лад.

А все-таки сведения, которые сообщаются на лекциях, сугубо секретны, а, стало быть, записывать что-либо категорически запрещено. Но, думается, главные причины запрета даже не в секретности материала, а в том, во-первых, что никто из нас при всем желании слова не запишет ввиду неграмотности врожденной или приобретенной с годами, а во-вторых, начни записывать, так через несколько месяцев политзанятия потеряют всякий смысл, ибо не останется ничего не записанного.

Наступает момент, когда в зале для политзанятий умирают все звуки, устанавливается благоговейное безмолвие. Сейчас бы крикнуть какой-нибудь мобилизующий призыв или здравицу в адрес командиров и начальников, но нельзя. Никак нельзя. Это вам не столовая, не спальный зал. Это вам храм разума, науки, культуры и искусства. Политические знания и являются ни чем иным, как всем этим вместе взятым. Здесь даже команда „Голуборы снять!" не подается, потому что все являются сюда уже без голуборов.

Тихо-тихо. Муха пролетит — услышишь. Хотя — не пролетит, конечно. В стране давным-давно покончено и с мухами.

И в этой священной тишине гулко шуршит страница. Товарищ Анна косит глазом в свой конспект, подглядывает в него, словно забыла, с чего начинать. Но она, конечно, ничего не забыла, это совершенно исключено, образцовая гражданка, а необразцовых в ее категории не бывает, в принципе не способна забыть что-либо из того, что надлежит помнить, как не способна запомнить нечто, запоминанию не подлежащее.

Просто товарищ Анна, помимо прочего, очень ответственный и вдумчивый человек, а не вертихвостка какая, и она ни за что не приступит к важному делу, не проверившись четыре раза, не подстраховавшись. Как она могла попасть на стариковский приют при столь дьявольской осмотрительности? Не иначе...

Но тут Анна, наконец, поднимает глаза на нас, преданно не мигающих, произносит первое предложение: „Наше государство образовалось в результате победы великой революции в 1917 году..."

„Уф-ф!“ — вздыхаем мы про себя облегченно и сами себя, каждый в отдельности, мысленно поздравляем с благополучным зачином. А дальше урок катится по тысячекратно накатанной колее равномерно и прямолинейно убаюкивающе.

Товарищ Анна больше в конспект не подглядывает, кто знает, возможно, там больше ничего и не написано. И тоже не столько из соображений секретности, сколько по известной всем банальной причине. Недаром ведь каждая из начальниц знает и ведет лишь одну какую-нибудь книгу: „хозработ“, „учета личного состава", „очередности на переработку", „жалоб и заявлений"...

Занятие катится накатанным путем, мы впадаем в чуткую прострацию, но со стороны кажется, что учеба идет весьма плодотворно. Мы — сама внимательность и серьезность, товарищ Анна — само его величество Знание, голос которого пророчески чеканен, звонок, строг.

И нет уже благоговейной тишины, поскольку в разгаре процесс коллективного творчества, зал политзанятий полон негромких звуков, ими, надо полагать, и сопровождается не видимая глазу усвояемость материала.

А я в полудреме начинаю вспоминать, как мы вместе с остальным прогрессивным человечеством в 2017 году отмечали столетний юбилей нашей славной революции.

О-о-о, таких торжеств больше не было в моей долгой жизни! И уж теперь, конечно, не будет. Спасибо — дожил.

С утра и до позднего вечера мы не слышали ни одной команды, а если и случались построения, то нас на них приглашали исключительно в индивидуальном порядке. Да, так и ходили по залам и боксикам нянечки и воспитатели, заглядывали каждому паршивому воспитаннику в глаза и произносили следующее: „А не соблаговолите ли вы, почтенный, проследовать в строй?"