— В кино, говорю, ходите?

— A-а... На днях ходил. По сути дела хороший фильм — „Серенада солнечной долины". Музыка прекрасная...

Помолчав, он повторил:

— Прекрасная.

Когда на следующий год я приехал в Новый Васюган, Николая Андреевича там не было - уехал не то к безногому брату, не то к сестре в Подмосковье.

Наверное, его уже давно нет в живых.

Славный мой, Николай Андреевич, прости меня.

Прости.

— Хорошо живет тот, кто хорошо живет, — пошутил Одуванчик юмором из „Литературки“.

Он расцветал.

Но тут прошлась по небу Туча, закрыла собой старшего брата — Солнце, и Одуванчик сомкнул лепестки в тугой узел — до лучших времен.

Так посидел он за шторками и день, и два, заскучал и — от нечего делать — созрел, а потом рассыпался в пух и прах — разлетелся по белу свету парашютиками.

На закате женщина умирала.

Перед смертью она видела всех.

И еще ей вдруг показалось, что она съела большой спелый одуванчик.

Вся комната была в парашютиках, женщина пыталась избавиться от них, мучилась долго, но их становилось все больше.

В комнате, очень освещенной, она видела сестер и плачущую мать. В соседней комнате, женщина знала, сидели друзья. Она торопилась к ним выйти, но парашютики облепили ее, не давали дышать.

Казалось, этому не будет конца.

Женщина боролась долго, но ее одолевали белые парашютики. Наконец, они одолели ее.

Те, кто был в комнате умирающей, видели ее синеющее от удушья лицо и закрытые глаза.

Самые легкие сумерки наполняли комнату.

Где-то за окном, на улице, гремел май.

Тишина комнаты нарушалась только хрипом умирающей.

Потом стало совсем тихо... Люди назвали эту тишину по-латыни.

Они не знали, что женщину с почерневшим лицом одолел спелый скучающий одуванчик.

Не любила Галка эту современную драму, не любила. Ну, вот что это такое? — „Взгляд у него был вялый. Он скользнул по ней лениво — так собака спросонок, бывает, лизнет пустой воздух или собственную лапу...“ Какая странная ремарка! Какой вообще странный герой с этим вялым взглядом...

Но в следующее мгновенье Галка уже отвлеклась от дурацкого героя из новой пьесы, потому что ее собственный взгляд скользнул по фотографии брата на полке — брат, совсем еще мальчик, стоял в бушлате и шапке, курил, а глаза были такие беспомощные... „Господи, спаси его... Дай ему счастливую судьбу, Господи... Пусть он вернется живой... Сколько крови, сколько крови!.. И уже на своей земле... Господи, верни его домой живого... Я ничего не прошу для себя, давно не прошу ничего... Господи, спаси его...“

Подушка стала мокрой по обе стороны Галкиного лица, слезы катились и катились градом по щекам. Такое с нею теперь бывало часто, она не удивилась этому, а долго еще горевала — о брате-солдатике, о жестокости, о бессмысленности жизни... Потом попыталась остановить себя. „Сегодня нельзя раскисать, надо успокоиться. Надо двигаться, вставать — надо успокоиться. .. Сегодня такой день — дел много, много дел... первая читка... надо себя показать...“ Галка шептала, уговаривала — то себя, то Господа-бога, а подушка все мокрела от слез...

Вдруг опять всплыла нелепая ремарка: „Он скользнул по ней лениво — так собака спросонок, бывает...“ Черт возьми, в кои веки ей повезло, досталась роль, большая работа... Но лучше бы из классики. Так нет же, в первый раз — и такая нескладная женщина... Любовница... неизвестно, какая из нее любовница... да и он — этот странный тип с вялым взглядом... Маловероятно, чтобы он вообще захотел иметь любовницу... тут автор что-то напутал... И женщина — за что она должна его любить? Как это все совершенно неубедительно, не за что ухватиться, никакой судьбы, никакого характера... только что-то внешнее... поверхностнее... Впрочем, хорошо — хоть есть такая роль, есть работа. Хватит лежать и рассуждать: Надо подниматься и работать.

Да, надо было, наконец, вставать.

.. .Бог знает, из чего приходит иногда волнение — удивительно приходит. Стоит встать, подвигаться, взяться за мытье полов, услышать голос соседей в коридоре — и вот уже вся напряглась, жесты стали к месту, будто осмыслены были наперед, еще с вечера, и глаза не просто смотрят — они ощущаются ею самою на лице, словно в них своя температура — отдельная от остального тела, своя мысль или уже и жизнь своя, отличная от Галкиной жизни... Впрочем, еще минута-другая — и Галка подчинится своим собственным глазам, своим собственным жестам и в этом новом состоянии, подумав вновь о герое пьесы, приблизит его к себе, впустит в комнату, скользнет по нему взглядом, вся охваченная волнением, и поймет, что его вялый взгляд — нарочитый, но это последняя его попытка устоять перед нею — он уже весь в ее власти...