На что большинство из нас пылко отвечало: „Конечно, соблаговолю и проследую, не вижу, почему бы мне и не соблаговолить!" Но некоторые с утра соблаговоляли, а к вечеру наотрез отказывались соблаговолять.

И что? Их оставляли в покое! Построение проходило без них!

Потом-то, конечно, все припомнилось и зачлось, но в день славного юбилея — ни-ни! Только вежливость, учтивость, внимательность и обходительность, словно равная для всех дисциплина не лучше, не справедливей, не эффективней, наконец, буржуазной расхлябанности.

Но, как ни стыдно признаться, очень приятной она была, эта малая толика расхлябанности!

И давали нам в день юбилея какую-то невиданную еду, какие-то белые булочки, какие-то фантастические колбаски. И за длинным столом с нами запросто сидели воспитательницы, гражданки первой категории, знатные представительницы старинных революционных родов, и сама товарищ Варвара с нами сидела, как ровня.

Мы дружно уплетали сказочную вкуснятину, хотя, честно сказать, вкуснятины на столах было не так уж и много, вернее, на каждого приходилось совсем чуть-чуть, а тут еще эти молодые да зубастые телки...

Но мы все-все поделили поровну. Хоть ты новобранец, хоть ты старожил. Даже и тех, не соблаговолявших строиться, не обделили мы, не обидели!

А еще в день юбилея никто не требовал от нас никакого скандирования, хотя, наверное, для такого великого торжества и стоило придумать нечто особое, нечто искристо-всеобщее, нечто светозарно-коллективное.

Никто не требовал этого ора, но ведь нам-то было нелегко вот так, в один миг отрешиться от векового груза, и некоторые не выдерживали, издавали нечленораздельные вопли, прорывавшиеся сквозь плотно сжатые губы как бы сами собой.

Таких приходилось легонько стукать по голове резиновой дубинкой, чтобы они не портили воздух праздника.

Подслушивающая аппаратура, впервые за время своего существования, работала в странном для себя и нас режиме. Не на прием — на передачу!

Весь день из висящих под потолком приборчиков неслись наши славные „Марши энтузиастов", все семь номеров и даже второй номер, признанный гимн вольнодумцев и почти диссидентов, звучал наравне с остальными.

Только заканчивался один музыкально-вокальный круг, как тотчас начинался следующий. И мы вылезали из-за столов, ощущая на губах вкус неземной пищи, и возникала в нас первобытная потребность как-то по-особому реагировать на любимые мелодии. И мы ритмично двигали конечностями, а также телом, насколько позволял возраст и напрямую связанная с ним грациозность.

А те, кому возраст не оставил даже минимальной грациозности, позволяющей телодвижениями символизировать радость, восторг, признание начальству, пьянящую сытость, сидя хлопали в ладоши и притопывали в такт, и подпевали, с доброй завистью глядя на грациозных.

Словом, командование приюта в тот день не препятствовало нам практически ни в чем. А мы, благодарные за это, и не допускали ничего такого, чему стоило бы воспрепятствовать.

Однако из всех праздничных мероприятий наиболее ярко запомнился все-таки не обед, а концерт детского хора, устроенный силами детей; доставленных из детского приюта общего режима. Как сейчас вижу: сидим мы в зале для политзанятий, причем, каждый сидит там, где ему хочется и с кем нравится (потом всех, сидевших вместе, конечно, проверили, нет ли промеж них какого-нибудь преступного сговора), мы сидим, а они, ребятишечки, все в одинаковых крапивных брючках и одинаковых крапивных курточках с красными галстуками навыпуск, стоят перед нами в две шеренги, страшно робеют, но поют дрожащими голосками сперва „Марш энтузиастов” №1, потом — №3, ну, словом, поют по порядку все наши марши, правда, номер второй не поют, пропускают.

И зрелище это, и это пение так трогательны, так умилительны, что многие из нас, давно не видавшие детей или вовсе никогда их не видавшие, не могут сдержать старческих слез. Некоторые из нас просто-таки рыдают и тянут к испуганным деткам свой крючковатые, морщинистые руки. И их, особо расчувствовавшихся, берут на, специальный учет, заносят в „книгу очередников на переработку”.

Мне тогда было всего-то шестьдесят семь годков, и был я еще, можно сказать, орел, хотя уже состоял в списке долгожителей, особо охраняемых

государством и предъявлялся время от времени международным медицинским организациям, как неопровержимое доказательство нашего здорового образа жизни.

Помнится, дети пробыли у нас в гостях довольно долго, после концерта они с нами покушали, поиграли с нами в подвижные игры. Кто-то из наших очень кстати припомнил старинную считалку: „Шишли-мышли-сопли-выш-ли-и-обратно-в-нос-зашли“, и все так весело смеялись.

Тогда, между прочим, выяснилось, что в детских приютах общего режима на подвижные игры отводится один час в неделю, и каждый ребенок за три дня до этого обязан подать устный рапорт по команде о том, во что он намеревается играть и с кем. А остальное время отводится на строевую подготовку, изучение военного дела и истории отечества, а также, само собой, на уроки труда.

В день славного юбилея, как узнали мы потом на политзанятиях, ни один человек не был вне очереди отправлен на переработку по приговору трибунала, ни один человек не был растерзан разгневанной общественностью.

На целых двадцать четыре часа приостанавливались боевые действия на всех фронтах тотальной войны с империализмом, а где их приостановить из-за активности неприятеля не удалось, там в означенный период совсем не применялось оружие массового поражения.

Я возвращаюсь из моих дремотных воспоминаний, чтобы сориентироваться в текущем времени, прислушаться и выяснить, не замечено ли здесь мое длительное отсутствие, не возникла ли во мне какая-нибудь неотложная надобность. Все это маловероятно, однако привычка вот так периодически проверяться — полезная привычка, и лучше лишний раз провериться, чем лишние сутки просидеть в карцере.