Темнело, и экипаж мой, прибавляя волнений, набрал скорость. Для всякого путешественника — будь он один или же под охраною, дурным знаком казалось ехать по вечернему мраку. Возничий обещался довести до стоянки вот-вот, но пока мы ехали и ехали, и ничего не предвещало двора для ночлежки или, на худой конец, станции для смены лошадей.

Князь Демид Воронцов

В часе езды до постойного пункта

Негоже было верить в злых духов, что путают дороги и уводят не туда, но Демиду не на кого было грешить — казалось, лишь нечистая может отвратить его от пути, которым он не первый год ездит и знает каждое дерево, каждый овраг.

И вот, смотрите-ка, словно бы заблудился — по его расчётам уже должна бы виднеться стоянка, но то ли туман неосязаемый, то ли дымка потусторонняя никаких огней разглядеть не давали.

Он нервничал. Боялся прибыть в Петербург и с порога встретить весть о смерти отца. Нет-нет, он желал бы знать для начала, прочитал ли тот оставленное на прощание сентиментальное письмо, и — так глупо! — надеялся, что, расчувствовавшись от сыновьей любви, отец вдруг пойдёт на поправку.

Когда Демид последний раз видел его, тот уже прощался, но не позволил сыну остаться до своего последнего вдоха.

— Долг превыше семьи, — это словно было вырезано на их костях, но, к своему стыду, Демид в это верил слабо, хоть и скрывал. И всё же отца ослушаться не посмел — отправился в столицу, как и было ему велено изначально — передать каждую подробность положения в Крыму после подписанного не так давно парижского мирного договора. Словно бы Император не знал положения — знал, конечно, — но отчего-то требовал непременно к себе, а жаловаться на домашние проблемы не гоже! Да и батюшка бы — будь он даже мёртв — за подобное нытьё восстал бы из могилы и удавил бы единственного своего наследника.

К безмерному счастью, батюшка был ещё жив — Демид на то надеялся — и для удавления восставать бы ему не пришлось.

И всё же как это всё набило оскомину! Война закончилась, никуда более его отправлять не собираются — перевели в Петербург, опасаясь прервать род Воронцовых, и всё же вот оно — для себя, отставной в свои ранние годы гвардеец, пожить не может. Разве многого он хочет — остаться у ложа умирающего отца покуда не услышит его последний вздох?

Нет, такое не положено. Такое стыдно, порицаемо. Сам из себя выпрыгни, но при дворе появись, а коли уж намёки есть, что ты последний мужчина своего рода…

Странный шум заставил придержать коня, прислушаться. Точно — словно бой какой, а в темноте и не понятно, куда ехать. Нужна ли помощь?

Ай! Да что за вопрос?!

Демид пришпорил коня и отправился на звук. Поведение его никогда не славилось стремлением к самосохранению. Лучше пусть помрёт от рук дорожного ворья, чем будет всю оставшуюся жизнь корить себя за то, что не вмешался — такой морали он придерживался во всём, и тётушки всё диву давались, как он жив до сих пор.

И правда сражение! Словно бы по волшебству — именно здесь, противореча законам природы, на узкой тропинке едва ли годной для экипажа, под сенью пушистых верхами сосен, было светло.

От стоянки уже подоспели офицеры, смешались со стражей явно дворянского экипажа, и лихо — уже почти завершив это сражение — отбивались от немыслимый в такой близости к станции кучки разбойников.

Разобрались. Демид спешился, подходя ко знакомому офицеру — он тут служил, наверное, с самого основания.

— Княже? — удивился офицер. Затем, заметив новенькие нашивки, споро отдал честь. — С повышением!

— Уже в отставке, — Демид присмотрелся к поставленным на колени разбойникам. В тряпье, грязные — то ли для маскировки, то ли просто. Оружия, отобранные, в куче — ржавые, ломанные. — И что делать будете?

— Чего тут думать — на месте казним.

— Не сметь! — донеслось звонкое из экипажа.

— Ваше сиятельство! — оттуда же в волнении.

— Да отпусти ты меня! — дверь, как от удара, распахнулась, явив всеобщему взору блестящие от злости глаза. — Это самоуправство! Кто позволил казнить на месте?!

— Закон государев, — пробормотал офицер, озадаченный.

— То за смертоубийство или ещё что хуже, а эти — эти в чём преступники? В бедности своей? В том, что хлеба нет?

— Так ведь на боярыню…

Демид молчал, словно и не был там, с ними. Взгляд его прицепился к воплощению жизни, к тонкому — естественному природе — стану, ко сжатым во гневе мелким кулакам, острым не по моде, но, очевидно, не видавшим труда. Дворянка эта казалось в равной степени столько высокоранговой, сколько и провинциальной, одетая закрыто, как того приличествовала мораль, но не двор, придерживая сбившийся с головы платок, раскрасневшаяся, да так сильно, что и в полумраке заметно. Она ввела Демида в такую растерянность, которую он не знал и в самые молодые свои годы.