— А доложили, что мёртв, — честное слово, не хотела я, чтоб недовольство в голосе было столь очевидным.

— Полагали, ваше сиятельство, но, слава Господу, оклемались.

— Выглядит он так себе, — подошла ближе к бессознательному телу. И правда восковой, но вовсе не в этом причина того, что он словно вот-вот «поплывёт», а в слишком рыхлом, не видевшем нагрузок, теле, бледном и пышном, как свежевзбитый зефир.

— Борются-с.

— Может того — coup de grace? [2]

— Помилуйте, ваше сиятельство! — зашипел управляющий. — Подобные шутки вовсе не к месту.

А кто сказал, что шучу? Иногда лучше прервать жизнь, чем оставлять человека мучиться в неизлечимой агонии.

— Во имя Господа нашего… — пробормотал поп чуть громче, словно бы услышал мои мысли и решил осудить безбожный цинизм. — Слава ему да хвала за милость… за жизнь брата нашего…

— Как долго он бывает в сознании?

— Не бывает, ваше сиятельство, — признался управляющий.

— И как часто он «умирает»?.. — посмотрела на доктора.

— Павел Кирсаныч, — представился тот воодушевлённо, радостный, что, наконец, на него обратили внимание. — Первый раз, ваше сиятельство.

В темноте было плохо видно, но я разглядела лейб-медицинскую нашивку — придворный лекарь. Империя наша столь переживает о вымирающем роде Вавиловых, что и докторами своими делится? Интересно. Хотелось бы знать, какие цели преследует нынешний император? Искренне ли он сопереживает народу, нам, или же пытается тем самым замолить грехи заигравшегося в куклы отца? Кто мы для него — очередные фигуры на шахматной доске, или право имеем?

— Ваше сиятельство?.. — тихо позвал управляющий.

— Да?

— Беда миновала, — повторил священник. — Храни вас Бог, — и на этом он удалился.

— Этот наш?

— Что?..

— Священник — наш?

— Придворный.

Могла бы и догадаться.

— А у нас своих нет?

— Не в должном чине, ваше сиятельство. Батюшка отпевать приходит, да вот…

Какова напасть, а! Зря пришёл, получается.

— Доктор, вы не заняты?

— Слежу за графом, ваше сиятельство…

— Он никуда не денется, — отмахнулась. — Идёмте.

— Куда, ваше сиятельство?

— К той, что высекли. Мирон Олегович, — обратилась к управляющему, — веди. Она ещё жива?

— Жива, — сразу понял он, о ком речь.

— Лекарю показывали?

— Не велено-с…

Меня такое зло взяло:

— А сам что? Головы на плечах нет?

Мужчина опустил эту самую голову. Не молодой уже, в отцы мне годится, а то и в деды. Стало стыдно…

— Совсем вам человеческое чуждо, — пробормотала. — Идёмте! Павел Кирсаныч, осмотрите её.

— Как прикажете-с, — не стал отпираться доктор. Ещё бы, сказал бы он что против, лёг бы рядом с барином! Знаю я этих высокородных, дворяне им — люди, а об остальных и думать не надо.

Шли мы долго, всё больше — вниз, пока Мирон Олегович не открыл перед нами одну из дверей.

В тёмной сырой комнате не жгли свечей. Свет от нашей лампадки — так символично, будто ниспосланный Господом — залил комнату, освещая сгорбленную женщину, сидящую на постели. Она была не молода, и я удивилась: это причина бариновой «хвори»?

Покуда глаза привыкали, я разглядела и остальное пространство. На кровати женщина была не одна, она дремала над накрытым покрывалом телом.

Как разительны были отличия! Холёный барин — виновник, укутанный шелками, умытый, со сложенными на груди пухлыми руками, словно бы спал, а не умирал — в опочивальне, убранством походящей на лучшие французские дворцы. И жертва — в сыром подвале, на грубой постели, накрытая грубым же сукном, лежит на животе с раскинутыми в сторону тощими руками, будто распятая.

В комнате таких постелей было ещё пять — все плотно друг к другу, к стенам, между ними едва ли можно протиснуться.

Окон нет.

Стойкий запах плесени мутил разум, на кроватях зашевелились, и стали очевидны силуэты — детский, мужской, женские. Это не общеслужебная комната — семейная.

— Мирон? — прохрипела проснувшаяся женщина. Рука её первым же делом — не подвластная ей, выученная — потянулась к лежащей, смерила температуру. — Совсем ей плохо.

— Я, Люба. Барыня доктора привела…