А вот Илья… тот по-разному невесту мог принять. И никто б его не упрекнул, в жене он полный хозяин. И сестра его постаралась. А могла б Машку вконец заесть, беззащитная она, Машка-то…

— Так хорошо же все получилось, боярыня? — Устинья смотрела невинно. — Плохо, что Илюшка до свадьбы не дотерпел, мог бы и посвататься, как положено, да боялся, наверное. Все ж не такие мы богатые, а предки… знатность на хлеб не положишь. Зато теперь у Вареньки все хорошо будет. А как отец дом новый на Ладоге молодым поставит, обещался он, так и вам в радость будет к дочке заглянуть, внуков понянчить? А может, и дочери что хорошее подсказать?

— Сегодня у меня еще одна дочка появилась, когда не оттолкнешь.

— Рада буду, боярыня.

Женщины молча друг друга обняли, Татьяна Устинью по голове погладила, едва не заплакала от счастья тихого.

Хорошо все у молодых?

Вот, пусть так и остается. Пусть ладится. А кто им мешать будет, того хоть боярыня, хоть боярышня с костями сожрут, не помилуют!

— Пойдем, мин жель, развеемся немного! Сегодня вдова Якобс свой дом для молодежи открыла, вино есть, а какие девочки там будут — восторг!

Фёдор даже и не задумался — кивнул раньше, чем слова Руди дослушал. И как тут не согласиться? Тяжко сейчас в палатах, тошно, невыносимо, ровно черной пеленой все кругом покрыло, затянуло, и света под ней нет, и радости.

После убийства боярина Данилы царица ровно сама не своя, то молится, то рыдает, то снова молится.

Боярыни ближние рядом носятся, хлопочут, ровно курицы, крылышками хлопают, слезы ей вытирают, все ж люди, все понимают — больно бабе. Хоть и царица она, а больно. Сына она любит, брата любила. Мужа уж потеряла… а кто еще у нее остался?

То-то и оно, что никого более. Раенские — родня, конечно, а только не так уж, чтобы сильно близкая, ими сердце не успокоится.

Сначала думали, было, отбор для царевича перенести, да и свадьбу, а только царица быстро одумалась. Ногой топнула, сказала, что внуков увидеть хочет! И Данила б того же хотел!

Плохо, что не женат был дядюшка. Как ни пыталась матушка его оженить, все отказывался, да отнекивался, увиливал да изворачивался. А теперь вот и совсем, помер, род не продолжив.

И этого ему сестра так же простить не могла, Федор в этом точно был уверен.

Выла ночами, тосковала, на Феденьку срывалась по поводу и без повода, а то и при нем рыдать принималась — тяжко!

— Пойдем, Руди!

Руди тоже тяжело гибель приятеля перенес. Тосковал о веселом дружке Данилушке, хоть виду и не показывал, старался. Фёдор знал, ради него друг себя превозмогает, ради него улыбается, веселья ищет. Чтобы уж вовсе тяжкой плитой на плечи горе не легло…

— Собирайся, мин жель. Говорят, весело будет.

А что Фёдору собираться? Только в наряд лембергский переодеться.

Рождественский пост.

Веселиться-то хочется, а все питейные заведения и закрыты. И бордели закрыты.

Грех это.

Нельзя.

Разве что с черного входа, потихоньку, крадучись… что ж это за радость такая? Когда ни музыки веселой, ни танцев лихих, ни подшутить над кем…

Это для лембергцев и джерманцев такое хорошо, они там все ровно вареные, веселиться не умеют. А Феде и радость не в радость, когда все тихо кругом.

Ну так можно ведь извернуться. Кто веселья желает, тот его завсегда найдет, равно как и свинья — грязи. На лембергской, джерманской, франконской улочках вдовы свои дома для молодежи открывают. Вроде как и все прилично — вдова за порядком приглядывает.

А что там уж творится, какие охальности да вольности — то никому неведомо.

На всякий случай и комнатки вдовы готовят, где с кроватями, где и с тюфяками соломенными. Так молодым и это в радость, им и на полу б жестко не показалось.

Сидят, в фанты играют, в карты, винцо попивают, шуточки шутят…

Росские вдовы, конечно, так тоже могут. А только вот риск велик.

Соседушки-змеюшки уши навострят, донесут попу, а там и стражу ждать недолго. Хорошо, когда откупишься, а как не получится деньгами дело решить? На площади под кнутом стоять? Страшно…

А с иноземцев какой спрос? И так всем известно — грешники они, дикари. И молятся не пойми, на каковском. Вот у нас все ясно, как говорим, так и к богу обращаемся. Он же Бог, ему ж наши мысли и так ведомы. А они?