– Нет!
– возмутилась Елизавета Петровна.
– Так нельзя!

– Можно, Лиза, - спокойно и уверенно сказал Марк.
– Я тебя отчасти понимаю. Потому что отлично знаю: ты вообще человек очень мягкий и добрый. Мягкость, снисхождение - это все по-человечески, особенно для женщины, понятно. Только это ты от своих подследственных контриков интеллигентности нахваталась! Они всегда невесть о чем размышляют, дурью маются и с жиру бесятся. Советскому человеку и коммунисту такое не пристало. И не забывай: мы - чекисты. Мы - карающий меч партии, мы - стража социализма. От нас зависит судьба революции. Ведь ты не сомневалась в двадцать первом, надо ли было расстреливать тамбовских крестьян! Или...

– Тогда шла война, и они были бандиты. Ты вспомни, что эти крестьяне сделали с нашими парнями из ЧОНа! А теперь война кончилась, Марк!

– Нет. Враг сменил тактику. Суть его прежняя, - перебил он ее. Спокойный взгляд его желтых глаз был тяжелым.

– Ты на меня буркалы-то не пяль, не на допросе, и я не из пугливых. Ты мне ответь: кто передо мной сейчас сидел? Враг? Или глупый мальчишка?
– с пьяной горячностью повторила она.

– Лиза, как ты думаешь, почему победили большевики?
– спросил Марк все так же спокойно.

– Не уходи от ответа!
– крикнула Лиза.

– Ты на меня не кричи, тоже мне прынцесса с Лубянки, - спокойно осадил ее Марк.
– Я тебе на твой вопрос и отвечаю. Большевики победили потому, что мы были отчаянны и безжалостны. А жандармы просрали империю, потому что были мягкотелы.

– Мягкотелы?
– возмутилась она.
– Тебе легко говорить, ты никогда в их застенках не был!

– Но ты-то была! Тебя в шестнадцатом взяли с листовками, да еще на военном заводе. Кто ты тогда была: враг самодержавия или глупая девчонка? Муха, мошка даже. Что бы ты сделала с контриком, пойманным при таких условиях? Расстреляла бы по законам военного времени. И рука не дрогнула бы, и совесть не заела. Жандармы же тебя пожалели, видите ли, девчонка молодая, на слезы ты свои взяла, они тебя даже не допросили толком, поверили. Отделалась только ссылкой. Сама рассказывала. Или я не прав?

– Но... Методы... нельзя же как при царском режиме...

Марк понял, что ей нечем возразить. Закончил спокойно, доверительно:

– Лиза, имей мужество назвать вещи своими именами. По сути, мы жандармы социализма. У нас те же задачи, мы пользуемся их опытом, и ты в первую очередь. Да, мы пытались построить свою систему работы органов, найти свои методы - только все равно вернулись к тому же. А вот их ошибок мы уже не повторим.

Елизавета Петровна тяжело дышала, оскалившись. Марк Исаевич был спокоен и серьезен.

– Вот теперь можешь возражать. Если есть чем. Только чтобы я счел твои аргументы вескими. А мармелад насчет морали оставь своим интеллигентам. Мне результат нужен - уничтоженный враг. Вот тут и нужна жесткость. В разумных, конечно, пределах, но жесткость.

Он уже отверг все ее доводы. Елизавета Петровна опустила голову, чувствуя, что губы ее кривятся.

– Только слез не надо. На меня это не действует.

– Не будет слез, - буркнула она, взяла бутылку коньяка, налила себе немного, выпила.

– Знаешь, Лиза, - глядя ей прямо в глаза, сказал Штоклянд.
– После такого вот разговора я должен бы написать рапорт в ЦКК, сигнализировать о том, что ты проявляешь в лучшем случае - мягкотелость и потерю бдительности, а в худшем - что ты типичная правая уклонистка.

– Ну и пиши, раз должен, - зло выпалила Елизавета Петровна.
– Только мне не говори об этом, пожалуйста!

– Я вообще-то не собираюсь никуда писать, Лиза. но ты пойми: если будешь так думать - желающие и без меня найдутся.

– Предупреждаешь?
– спросила она, и губы ее опять скривились. Полезла в гимнастерку за портсигаром и зажигалкой. Нашла их не сразу. Щелкнула крышкой, чертыхнулась - пусто, все выкурила на допросе.

Марк Исаевич молча протянул ей свой портсигар. Елизавета Петровна взяла, сунула папиросу в рот и никак не могла прикурить - руки ее дрожали. Марк отнял у нее зажигалку, поднес огонек к папиросе, закурил сам. Похлопал ее по плечу примирительно. Она сидела, молча глотая дым и слезы. Марк плеснул себе коньяку, не торопясь, выпил, обнял ее и, выжидая, рассеянно поворачивал в крепких, волосатых пальцах гильзу с надписью "Лизе от Марка. 1921". Невольно вспомнилось то лето, когда он смастерил эту зажигалку, и юная, смешная фабричная девчонка Лизка Громова, в общем-то мало изменившаяся за эти девять лет. Поддавшись нахлынувшим воспоминаниям, Марк погладил ее по плечу. Лиза всхлипнула. Марка мало волновали чужие слезы и страдания, он даже гордился, что разжалобить его невозможно. Но Лизка была редким исключением. Он терпеть не мог ее слез. И поторопился отвлечь от неприятного разговора. Подчеркнуто небрежно поигрывая зажигалкой, спросил:

– Неужели еще та самая?

– Та самая, - подтвердила она все еще хмуро и слегка подвинулась к нему, словно ища сочувствия.

Отказать ей Марк не смог, невольно пригладил ее растрепавшиеся волосы и сказал:

– Все-таки надо тебе подлечиться. Я похлопочу в профкоме, Лиз. Съездишь в санаторий.

Она нервно хихикнула. Штоклянд всегда был скуповат на ласку и нежные слова, считая, что дополнительный паек ценнее и нужнее. Когда Лиза была его женой - он вел себя так же. Наверное, просто не умел выражать свою любовь иначе. Ей захотелось по старой памяти уткнуться в его плечо.