Врал парень отвратительно. История была кроена на ходу и шита белыми нитками. Впрочем, в его положении не так уж просто выдумывать правдоподобно, тем более что в представлении большинства обывателей малефиция примерно так и выглядела: таинственная фигура в плаще (непременно черном), с капюшоном, надвинутым по самый подбородок (видит малефик, очевидно, руками или глазами пролетающих мух), в руках - крысиные хвосты и скелеты летучих мышей. Производит замысловатые пассы и вещает замогильным голосом, от которого всякий христианин цепенеет, каменеет и теряет остатки благочестия (не по своей воле, разумеется, а по врага рода человеческого злому наущению). Конечно же, малефиция могла принимать различные формы, и подобные exemplar"ы тоже попадались в истории Конгрегации, однако случаи такие были весьма редки, и вели себя люди после них несколько иначе.

Откровенная ложь окончательно взбесила и без того закипающего Дитриха.

– Сдается мне, - прошипел он, поднимаясь из-за стола и в очередной раз сбрасывая с плеча руку Райзе, - что стояние ногами на земле дало тебе ошибочное ощущение, что твое положение небезнадежно. Так вот, напоминаю для скудоумных: земля под твоими ногами горит. Полыхает земля под твоими гадскими ногами! Как мой дом! Как костер, над которым тебе, тварь поганая, жариться, как паршивому борову!!! Правду отвечай!!! И вздерни ты его, наконец, обратно!
– обрушился гнев дознавателя на ни в чем не повинного exsecutor'а.

Тот передернул плечами и исполнил указание, не пожелав или не решившись попенять следователю за срывание злости на непричастных.

Дитрих мимоходом отметил это и пообещал себе извиниться перед сослуживцем, впрочем, тут же забыв об этом.

– Повторяю вопрос: как выглядел тот, кто послал тебя на это дело?
– Дитриху с трудом удалось взять себя в руки, заставить сесть на место и вновь вернуться к относительно спокойному, рабочему тону.

– Говорю же, в плаще он был, капюшон с лица так и не откинул... Клянусь, это правда!
– выкрикнул Шварц, предваряя очередную вспышку инквизиторской злости.
– Он в самом деле подошел и сел рядом со мной в трактире.

– Когда это было и в каком трактире?
– вмешался Густав. Дитрих метнул на сослуживца быстрый взгляд - он и сам собирался задать этот же вопрос, - но препираться при подследственном не стал.

– "Добрая ляжка" трактир называется. Небольшой такой, в тупичке вблизи улицы, где красильщики живут. Туда богатый люд обычно не захаживает, не по нутру им тамошние ароматы, но и совсем уж сброд не ошивается. Дело в прошлый четверг было, совсем вечером, когда в "Ляжке" не продохнуть делается, половина народу веселые и шумные, другая мрачные и злые, но в общем всем недосуг в чужие дела нос совать.

Райзе мерно скрипел пером. Шварц продолжал извергать потоки слов.

– Я как раз из мрачных был, настроение в тот день было препоганейшее, сидел себе в углу, пиво цедил, и тут этот тип подошел. Сел спиной к свету, капюшон не приподнял даже. Спросил хриплым голосом, я ли Говард Шварц. Я сказал, что да, я, а он кто таков, что спрашивает. А он мне отвечает, что это, дескать, неважно, кто он, а то важно, что говорят, будто я парень отчаянный и Инквизицию шибко недолюбливаю...
– поджигатель осекся, понимая, что сболтнул лишнего. Не стоило напоминать следователям, что он не несчастная жертва жадности, а очень даже злоумышленник.

– Ты продолжай, продолжай, - подбодрил его Дитрих.
– Все твои словесные выверты в протоколе подробно записаны, так что ни художества твои, ни отношение к Конгрегации, что, разумеется, не является само по себе наказуемым, пока не переходит в открытое противодействие, без внимания не останутся.

На этот раз обвиняемый говорил правду. Слишком подробным и четким был рассказ, да и вырвавшееся помимо воли признание в неблагонадежности говорило само за себя. Но, с другой стороны, "говорил правду" не значит "говорил всю правду". Наверняка ведь недоговаривает, выгораживая себя. Не слишком умело, отчего и случаются порой досадные промашки, но вполне намеренно и осознанно. И Дитрих с трудом удержался, чтобы не велеть исполнителю всыпать мерзавцу горячих, чтоб охоту хитрить и юлить повышибить напрочь. Трещит без понуканий - вот и ладно. Уточнить детали потом всегда можно будет.

Подследственный торопливо закивал и продолжил:

– Так вот, он мне это все говорит, а я ему не слишком-то верю. Мало ли засыл какой? Вот так согласишься с невесть кем, а потом пропадай душа ни за грош...

Дитрих нахмурился и начал медленно подниматься из-за стола. Шварц поспешно закивал и зачастил:

– Да-да, ну вот я ему говорю, дескать, может так, а может и не так, сказал бы господин хороший, что ему от меня надобно, а я бы уж покумекал, чем помочь смогу да стоит ли овчинка выделки. Он тогда головой покачал, вздохнул тяжко, подозвал разносчика и пива принести велел. И пока пиво ждал, молча сидел. Только взглядом меня из-под капюшона своего буравил. Я его глаз, понятное дело, не видел, только взгляд ощущал. Тяжелый такой взгляд, мрачный, оценивающий.

– Околдовывал, никак?
– скептически поинтересовался Густав.

– Да почем я знаю, может, и околдовывал!
– окрысился подследственный.
– Может, потому я ему в рыло-то и не двинул, а сидел и ждал, пока он свое пиво пить станет. А он не стал. Посмотрел на кружку, повертел, понюхал и в сторону отодвинул. Лучше б мне отдал, чем вот так носом вертеть. У меня-то последние гроши в кармане, сижу весь вечер с одной кружкой, как нищий какой, а этот нос воротит. А ведь ему не то, что мне налили. И кружка полная, и запах другой. Пиво настоящее, не помои какие.