— Нет, как хотите, — отрезала Полетта, — а по-моему, лучше смерть, чем развод.

Все повернулись к ней, а затем, естественно, к Пьеру.

— Ну, конечно… — пошутила госпожа Пейерон. — Сразу видна женщина, которая любит мужа. Будьте осторожны, мосье Меркадье.

— Совсем не в том дело, — нисколько не смущаясь возразила Полетта. — Разводиться страшно из-за людей.

— Кто тебя за язык тянет?

— Прекрасно! Мосье Меркадье обиделся. Ах, моя дорогая, мужчины — до смешного тщеславны!

XXV

После завтрака дамы пошли показывать друг другу свои наряды. Мужчины поболтали немножко, и господин де Сентвиль удалился, сославшись на какие-то спешные дела.

Пейерон и Меркадье остались одни.

— Дядюшка верен своим привычкам, — сказал Пьер. — После завтрака он всегда по-стариковски уходит к себе подремать, но не хочет в этом признаться — всё молодится. И уж сколько всяких дел набирается у него на эти полтора-два часа!..

И два зубоскала принялись высмеивать графа. Подумайте, с каким важным видом он посвистал, подзывая собаку, как будто отправился обозревать свои владения!

Пейерон покачал головой.

— А ведь в таком именье можно большие дела делать, стоит только захотеть.

— Понятно. Да вот беда: дядюшка не хочет.

Пьер с любопытством разглядывал супруга Бланш. Странно, он седеет не так, как все мужчины: первыми сдали усы, седины в них довольно много, а густая, низко растущая надо лбом шевелюра совсем ещё чёрная, как у молодого. Роста он такого же, как Пьер, но уже в плечах. Плотный и подвижной, он производит впечатление очень предприимчивого человека. Кажется, вот-вот он сделает что-то важное или разыграет какой-нибудь фарс. Взгляд не очень открытый и довольно дерзкий. Лицо уже помятое. Он сбросил с себя пиджак и, повесив его на спинку чугунного садового стула, остался в полосатой сорочке, в голубых подтяжках и в широком шёлковом поясе со складками, по которому протянулась часовая цепочка; лицо его немного лоснилось от пота. Нос был широкий и с большими порами.

— Вы позволите? — спросил он и отстегнул крахмальный воротничок; на шее, освободившейся, наконец, от тисков, задвигалось вверх и вниз адамово яблоко. — Дамы ушли, значит, можно… — И, подмигнув, Пейерон сообщил: — Нашей девчушке двенадцать лет. Мы с моей хозяюшкой уже четырнадцать лет живём…

Пейерон и Пьер, оба с видом знатоков, смаковали шартрез. Трудно было найти двух людей более несхожих, более далёких друг от друга. Им не о чем было говорить. Однако они безотчётно тянулись друг к другу и находили известное удовольствие в банальном разговоре, который вполне могли бы и не вести. Может быть, их сближал возраст или что-то иное…

— А, наверное, это утомительно — ездить сюда из Лиона только на воскресный день?

— Да, довольно утомительно, — главное, эти поездки со станции и на станцию. Пока доберёшься, всего растрясёт. Но мне очень хотелось найти для жены тихий уголок. А лучше Сентвиля и не сыскать… Как раз то, что ей приятно. У них в семье, знаете ли, привыкли… Мне-то самому ничего не надо, но такая женщина, как Бланш…

Разговор был бессвязный. Мухи, жара, шартрез, голоса, долетавшие из замка, — всё это отвлекало, и беспорядочный разговор перескакивал с одного на другое. Обоим собеседникам, хотя и не в равной мере, хотелось получше узнать друг друга — и грубо откровенному, но хитрому Пейерону и сдержанному Меркадье, который с особенным любопытством приглядывался к мужу Бланш. И ведь не раз нам случается вести пустой разговор с каким-нибудь чужим человеком только потому, что он тут, под боком, а тебе лень встать и сделать три шага, чтобы остаться одному. В конце концов как-то свыкаешься со своим случайным собеседником, считаешь переливание из пустого в порожнее делом вполне естественным и даже хочешь прочесть на лице этого постороннего похвалу. За что? Неизвестно за что. За всё. Похвалу тебе.

Четырнадцать лет прожить с этим усатым, с этим широконосым, да ещё эти подтяжки…

Разговор всё время вертелся вокруг Бланш. Пейерон всё на свете рассматривал в отношении к Бланш. Нельзя сказать, чтобы он после четырнадцати лет брака всё ещё был влюблён в неё. Но иметь такую жену для него было лестно, она стала живым доказательством его возвышения, своего рода паспортом, который он предъявлял очень охотно. И Пьер не останавливал его разглагольствований. Эрнест Пейерон незаметно перешёл на доверительный тон.

— Всё в жизни — вопрос ответственности, мосье Меркадье. …Вот, скажем, вы затеваете какое-нибудь дело. Начать легко. А как дальше его вести? Вот в чём загвоздка… Вы думали так: почему не попробовать? Взвесили все «за» и «против». Решили: может пойти удачно. А смотришь, всё расклеилось, развалилось, с каждым днём хуже… Надо научиться всяким штукам, какие тебе и в голову никогда не приходили. Сначала-то план был на бумаге. А тут не угодно ли, пожалуйте бриться. Вся жизнь переменилась. Заметишь это, перепугаешься, рад бы всё бросить, пойти на попятный. Не тут-то было! Ты уже поставил свою подпись. Взял на себя ответственность. Жалеть, конечно, не жалеешь, но всё-таки… Разные мысли в голову лезут. А это совсем лишнее — чтобы всякие мысли в голову лезли. Для желудка вредно. Особенно после завтрака…

Что, собственно, имел в виду этот вульгарный коротышка, когда бормотал всё это, пожёвывая щепочку, которую заострил в качестве зубочистки? Все его рассуждения были самыми избитыми общими местами и, на взгляд Пьера, так подходили к браку, к его собственному браку с Полеттой, что он сказал, бросив в траву недокуренную сигарету.

— Вот если бы детей не было…

Пейерон удивлённо посмотрел на него. Они, оказывается, и впрямь перешли к откровенностям. Но ведь Пейерон хотел сказать не то, не совсем то. Разумеется, мысли его относились и к браку, но прежде всего это была философия деловых начинаний. Меркадье, конечно, не мог этого угадать и почувствовать, — ведь он был преподавателем истории и на бирже играл как любитель и дилетант. Разве он мог понять тревоги, от которых хозяин фабрики страдает бессонницей? Лионец сощурил глаза, и перед мысленным взором его в знойном мареве воздушным облачком мелькнуло неземное видение.