Изображение черепа, напоминает мне о скелете в костюме. Быть может, мне стоило рассказать Ларе о том, что случилось. Но прежде чем я успеваю написать хоть что-то, она пишет, что ей пора на самолет, а потом она пропадает из сети.

Я выдыхаю и успокаиваю себя. Мне не нужна помощь. Лишь потому, что я видела незнакомца в маске скелета, еще не значит то, что я увижу его снова. Это случайность. Нет причин для волнений.

— Ага, — произносит Джейкоб довольно скептически. — Уверен, всё обернется к лучшему.

Глава третья

В Кафе-дю-Мон воздух на вкус как сахар.

Кафе расположено на краю площади Джексона: гигантский внутренний двор полон людей — туристов, но также и артистов. На перевернутом ведре стоит женщина, выкрашенная с ног до головы в серебристый цвет. Она одета как танцовщица, но не двигается, пока кто-нибудь не положит ей в ладонь монету. Мужчина играет на саксофоне в тени, а с другой стороны площади доносится звук трубы. Две мелодии звучат так, словно переговариваются.

Мы занимаем столик под навесом в бело-зеленую полоску. Мама с папой заказывают кофе, а я чай со льдом, который подается в высоком запотевшем пластиковом бокале. Напиток, к счастью, холодный, но сладкий настолько, что у меня сводит зубы. Над нашими головами лениво кружат дюжина вентиляторов, взбивая воздух, но совсем не охлаждая его, но, несмотря на жару, папа явно в своей стихии. Он осматривает шумную площадь.

— Новый Орлеан — это чудо, — говорит он. — Он был основан французами, передан испанцам, использовался пиратами и контрабандистами…

Мы с Джейкобом оба воспряли духом, но папа продолжает.

— …продал Соединенным Штатам, изранен рабством, сожжен дотла, разрушен наводнением и восстановлен, несмотря ни на что, и это только оболочка. Вы знали, что в городе сорок два кладбища, и в нем находится самый длинный мост в США? Дамба на озере Пончартрейн… едва ли можно увидеть противоположный берег.

Мама гладит его по руке.

— Оставь немного для шоу, милый, — дразнит она, но его уже не остановить.

— В этом городе больше истории, чем приведений, — отвечает он. — Для одних, он место основания джаза.

— А для других вуду и вампиров, — говорит мама.

— И настоящих людей тоже, — добавляет папа, — вроде Отца Антуана и Жана Лафита…

— И Новоорлеанского Дровосека, — радостно добавляет мама.

Джейкоб бросает на меня взгляд.

— Я, правда, надеюсь, что это всего лишь инструмент, а не…

— Он расхаживал по округе и кромсал людей на куски, — добавляет мама.

Джейкоб вздыхает.

— Куда без этого.

— В 1918 году он терроризировал город, — говорит папа.

— Никто не чувствовал себя в безопасности, — говорит мама.

Они вернулись в режим ТВ-шоу, даже без камер, лишь мы с Джейкобом повисли на грани этих слов.

— Он был серийным убийцей, — говорит мама, — но он любил джаз, поэтому он отправил полицейским письмо и сообщил, что он не тронет тот дом, где будет играть джаз. Потому музыка неделями наводняла городские улицы, даже больше, чем обычно. Она лилась из домов день и ночь, какофония джаза.

— Его поймали? — спрашиваю я.

И мама моргает, вскинув брови, словно ее поймали на горячем, похоже, она никогда не думала, как заканчивалась история.

— Нет, — отвечает папа. — Так и не поймали.

Я оглядываюсь, вдруг призрак дровосека всё еще бродит по этим улицам, с топором на перевес, а голова слегка наклонена вбок, прислушиваясь к звукам саксофона, трубы, в ожидании джаза.

Мама широко улыбается.

— Здравствуйте! Должно быть, Вы наш гид.

Я поворачиваюсь и вижу молодого темнокожего мужчину, одетого в накрахмаленную белую рубашку на пуговицах, рукава которой закатаны до локтей. За очками в проволочной оправе светло-карие глаза с зелеными и золотистыми крапинками.

— Профессор Дюмон, — говорит Отец, поднимаясь.

— Прошу, — говорит он добродушным голосом. — Зовите меня Лукас. — Он пожимает папину руку, а затем мамину, и даже мою, и от этого он нравится мне даже больше. — Добро пожаловать в Новый Орлеан.

Он плюхается на пластиковый стул и заказывает кофе и нечто под названием бенье.

— Вы остановились в отеле Кардек? — спрашивает он, как только официант уходит.

— Так и есть, — говорит мама.

— Он ведь назван в честь кого-то, верно? — спрашиваю я, припоминая статую в фойе с отстраненным взглядом и хмурым выражением лица. — Кем он был?