– Вот медикаменты. Можно мне опустить руки?

– Нет.

Шменкель подозвал Коровина и послал его за партизанами, которые остались у машины.

– Нас расстреляют?
– дрожащим голосом спросил унтер-офицер.

Шменкель взглянул на унтера, но с ответом не спешил. Унтер истолковал это молчание по-своему.

– А мне теперь все равно, расстреляют меня или нет. Теперь нет смысла...

– Какого смысла?

– Стреляйте скорей, мне давно уже все надоело.

Послышались шаги: это Коровин вернулся с двумя партизанами. Унтер-офицер безучастно смотрел, как партизаны подняли первый ящик.

– Что тебе давно надоело?
– спросил Шменкель унтера.

– Что об этом говорить. Я рабочий, посмотрите на мои руки...

– В этой стране тоже есть рабочие. Почему ты воюешь против них?

– Потому что мой сын под Москвой потерял обе ноги.

Унтер-офицер переборол уже свой страх, который парализовал его вначале.

– Я недавно в пивной сболтнул лишнего, меня и сунули в эту дыру. Хорошо еще так отделался...

И уже совсем тихо добавил:

– У меня был единственный сын и тот теперь... калека.

Шменкель недоверчиво посмотрел на немца, но тот, видимо, говорил правду.

– Почему ж тогда ты не борешься против этой войны?
– обратился к унтеру Коровин, который слышал их разговор.
– Вот ты говоришь, что любишь сына, а что ты ради него сделал?

– А что я мог сделать? В одиночку?

– Я тоже один и воюю!
– заметил Шменкель.

Унтер удивился:

– Вы немец?

– Да.

За стенами склада послышалась русская речь.

– Вы ведь партизаны?.. А вы - Шменкель?
– вдруг спросил унтер.

Теперь настала очередь удивляться Фрицу: откуда этот человек знает его, они ведь никогда не встречались.

– Скажи, а что тебе, собственно, известно о Шменкеле?

– Военная жандармерия еще зимой распространила листовки. Их вывешивали на каждом углу. Мне тоже одну дали, только я ее никуда не наклеил. Если хочешь, посмотри. Она до сих пор лежит у меня в ящике.

Эсэсовец Кванд говорил тогда, что были объявлены розыски Шменкеля. Значит, он что-то еще утаил? А этот унтер-офицер, кажется, все честно говорит.

– Да, я - Шменкель. Можешь опустить руки. А почему ты не вывесил листовку на видном месте?

– Потому что я не свинья.

– Однако ты ведь не перешел к партизанам, чтобы бороться против фашистов?

– Нет.
– Унтер-офицер закусил губу.

– Боялся?

– Не знаю, как и объяснить...

В голосе унтера было столько беспомощности, что Шменкель решил больше ни о чем его не расспрашивать. Этот человек, видимо, слишком слабохарактерный, чтобы решиться на активные действия.

– Вы, наверное, не знаете, что в Германии вошел в силу закон, по которому власти могут арестовать всю семью, если кто-нибудь из близких родственников выступил против. И если б я решился, то мою семью...

Шменкель почувствовал почти физическую боль в груди. Эрна, дети! Что с ними сделали? На какое-то мгновение все пошло кругом перед глазами Шменкеля. Фриц крепко сжал зубы и взял себя в руки.

– Ну и что же они делают в этом случае с родственниками?
– спросил он.

– Взрослых сажают в концлагерь, а детей отдают в приюты.

Фриц вспомнил, что в штрафном лагере в Торгау он однажды слышал от одного заключенного, что фашисты помещают детей коммунистов в специальные дома. Там детям дают совершенно другие фамилии и воспитывают их в духе верноподданничества нацистам. Разумеется, и Геббельс и Гесс испробуют на этих детях все свои "новые" методы воспитания. Эрна может сколько угодно клясться в том, что ничего не знала о решении мужа перейти на сторону русских, в гестапо ей все равно не поверят.

– Нужно спешить, Ванюша, - сказал Коровин, положив руку на плечо Шменкеля, и, обратившись к унтер-офицеру, спросил: - А где у вас тут подвал?

– Вон там, в углу...

Унтер-офицер показал на еле заметную дверь и вновь вернулся к стене, у которой стояли гитлеровские солдаты.

– Что они хотят?
– шепотом спросил унтера один из солдат.

– Молчать!
– прикрикнул на немцев Шменкель и, выдвинув ящик, высыпал его содержимое на стол.

Среди различных бумаг на него вдруг глянуло собственное лицо. Читать листовку было некогда и, сложив несколько раз, он сунул ее за голенище сапога.

– Ну как с радиопередатчиком?