Сжав ее ладонями, чувствую, как дрожат губы. Необходимо успокоиться. Я чувствую себя сумасшедшей. Меня швыряет то в жар, то в холод. И хочется просто отдаться кому-нибудь в руки, чтобы пожалели и спасли от всего и сразу, но вместе с этим хочется убежать. Просто убежать от всех и попытаться жить…

– Лия? – Подполковник вырастает прямо передо мной. Задираю голову, чтобы посмотреть на высокого, крупного мужчину, покрытого татуировками. – Тебе плохо? – отрицательно кручу головой в ответ. – Бледная, – сообщает он. – Надо поесть. Тебе нужны силы.

Оглядываюсь в поисках блокнота, ручки. Не помню, где вчера все оставила. Ночь прошла как в тумане. И я до сих пор до конца из него не вышла.

– Сейчас. – Подполковник уходит вглубь гостиной и возвращается ко мне с письменными принадлежностями. – Держи.

Благодарно кивнув, открываю новенький блокнот со страницами в крупную клетку.

«Ты правда мне поможешь?»

Глупо, знаю, но мне важно это слышать, и я готова повторять этот вопрос несколько раз в день.

Развернув блокнот к Мирону, показываю то, что написала.

– Я уже помогаю, – спокойно и уверенно отвечает он, вторя моим собственным недавним мыслям. – У тебя есть аллергия на что-нибудь?

На секс, особенно анальный. На боль. На электрический ток. На ошейник на моей шее. На грубые мужские руки. На голодные мужские взгляды. На кружевное белье. На свист плети в воздухе. На поводок. На запах члена. На его вкус. Этот список можно продолжать бесконечно.

Но вместо этого я пишу ему в блокноте короткое: «Нет».

– Тогда пойдем завтракать. У меня все практически готово.

И я послушно иду за ним на кухню. Жду разрешения сесть на табуретку. На это у меня тоже аллергия. Ненавижу! И, пересилив себя, делаю последний шаг, осторожно присаживаясь на край.

Мирон ставит передо мной тарелку с пышным омлетом, украшенным сыром и зеленью. Тысячу лет не ела подобной красоты. Выглядит очень аппетитно, а пахнет как… Рот неконтролируемо наполняется слюной, а желудок неэстетично громко урчит.

– Ешь. Приятного аппетита. – Подполковник кладет передо мной вилку, в центр стола ставит тарелку с нарезанным хлебом и садится напротив со своей порцией.

Чувствую на себе его внимательный взгляд и очень стараюсь есть красиво, но получается все равно быстро. Настолько я голодная. Настолько вкусно. Омлет нежнейший, как суфле, и буквально тает во рту. Никогда не ела подобного.

– Добавки? – увидев, что я закончила, интересуется Мирон.

Отрицательно качаю головой.

– Нет, потому что правда не хочешь? Или потому, что боишься попросить? – склонив голову к плечу, смотрит мне в глаза.

Прислушиваюсь к себе, искренне ища ответ на его вопрос, и робко улыбаюсь, понимая, что в меня действительно больше не влезет.

– На-е-лась, – произношу и показываю жестами. – Вкус-но. Спа-си-бо.

– За еду спасибо не говорят, – отвечает он и качает головой.

Беру блокнот и быстро пишу: «Ты так говорил про лекарства».

– Еда, вода, лекарства – то, что спасает жизнь. Это базовая необходимость для любого человека, – объясняет Мирон, доедая свою порцию. – Ты же не говоришь «спасибо» за то, что дышишь воздухом?

«Если бы ты меня не спас, я могла бы больше никогда не дышать» – пишу ему.

– Не совсем про это, Лий. Про ежедневные, ежесекундные вдохи и выдохи. Понимаешь? – киваю. – Вот и еда, лекарства, вода стоят на одном уровне с кислородом. Особенно когда идет война. Это не ради благодарности, а чтобы просто жить или кто-то выжил. Вот и все. Такая у меня философия.

«Сейчас война?» – вывожу новую строчку в блокноте.

– В какой-то степени она всегда, – невесело улыбается подполковник. – Не забивай голову, девочка. Это мои профессиональные заморочки.

У него звонит телефон. Очень настойчиво. Мирон смотрит на экран, и выражение его лица стремительно меняется. На него словно ложится тень. Взгляд становится жестким, царапающим. Губы превращаются в плотно сжатую полоску, а челюсти сжимаются до скрипа зубов.

И я вместе с ними, с этими мощными челюстями, опять сжимаюсь, ожидая на всякий случай самого страшного.

– Сейчас вернусь. Можешь пока чай сделать… – внимательно смотрит на меня. – Нет. Я сам сделаю.

Это, наверное, после картошки, которую я испортила, перепачкав ему кухню.

Мирон выходит в гостиную, его голос иногда становится совершенно глухим, как из бочки, и я не могу разобрать ни слова, а иногда он приближается, и я слышу настоящее рычание и такой мат, что и правда хочется на всякий случай забраться под стол.

Он вот такой настоящий? Или настоящий тот, кто укутывал и кормил?