Судьба счастливо потирала руки — всё шло по её плану, и шло так уверенно! Однако… На гастролях театра в Иванове мы узнали о горе: началась война. Вернувшись в Горький, я, военнообязанный, явился в военкомат. Мне обрили полголовы, но акцию посвящения меня в солдаты прервала команда: «Покровский, на выход к начальнику!»

Начальник военкомата был седой и с огромным количеством боевых орденов, были и знаки ранений. Он с жалостью посмотрел на меня и покачал головой.

— Вы зачем пришли? Вас вызывали?

— Я… так война же!

— Вас вызывали?

— Нет, но я… военнообязанный.

— Что толку, если Вас убьют?

После паузы, скорбно посмотрев на меня, спросил:

— А оперетки ставить умеете?

— Позвольте, — парировал я, — идет война, по указаниям руководящих органов, Министерства культуры и репертуарного комитета я ставлю оперы, поднимающие патриотический дух… «Иван Сусанин», «Нижегородцы»…

Командир перебил меня:

— Когда солдат сидит в окопах, по грудь в воде, когда тебя норовит проутюжить танк, когда нельзя выглянуть — пробьют пулей, тогда хочется, тогда надо вспомнить кусок «той» жизни, и она кажется сказкой. Очень красивые и чересчур высокие женщины с перьями на головах и голыми ногами; как чертики танцующие мужчины во фраках и веселая, беззаботная музыка… Нет, — сказал он вставая, — дорогой товарищ, на фронте надо вспоминать оперетку, ядреную, с «каскадом»! Помните Ярона? А? Если хотите помочь фронту, помочь нам воевать — поставьте «Холопку», «Сильву», «Марицу», и чтоб с «каскадом»!

Я оперетт никогда не ставил, не знал и, значит, не любил — ведь в моей семье поклонялись только опере. Директор моего театра встретил меня у дверей военкомата с руганью: «Вы что, сумасшедший? Оставить театр! Кому Вы тут нужны?» И вскоре он — Николай Васильевич Сульев (так звали моего первого директора) — взял грузовик, соорудил на нем фанерный домик и поехал в Москву за опереточными артистами для нового направления в творчестве нашего театра.

Не забывайте, что это были военные годы, мороз, обстрелы. Из голодной Москвы приехали в этом фанерном домике и героиня, и субретка, и комик, и элегантный простак. Но до этого я успел поставить оперетку «Холопка» Стрельникова с артистами нашего театра. Ведущие певцы были «героями», балетные артисты лихо справлялись с ролями субреток и «каскадных простаков». Я не знал, что такое оперетта, и первый настоящий опереточный спектакль увидел в собственной постановке. Вот какие зигзаги делают под влиянием времени и обстоятельств пути нашей профессии. Судьба приказала мне полюбить оперетту, и я её полюбил.

С приехавшими мастерами опереточного жанра я поставил «Сильву» за 12 дней. Я старался быстро освоить неизвестный мне раньше метод профессиональных опереточников. «Как будем играть эту сцену, — спрашивает меня мастер-комик, — по Ярону, Апчевскому или Двебчо?» Я быстро в уме складываю возможности приемов разных известных комиков и отвечаю: «По Двебчо». (Был такой знаменитый комик в Свердловском театре оперетты, его я видел во время моей практики в Свердловском оперном театре.)

Себя я ругал за халтуру, за появившуюся приверженность к штампам, за плохой вкус. Но театр процветал, каждый вечер он был полон военными. Да и им билеты продавались только при предъявлении справки о том, что «военнослужащий завтра отправляется на передовую». Оперетта была нужна, театр был нужен, нужен был и я со своими коллегами, переключившимися на веселый жанр оперетты.

В это время я был уже художественным руководителем театра. Всё произошло незаметно, быстро и как что-то само собой разумеющееся. Любовь и доверие ко мне всех в театре были необъяснимы. Отношение ко мне было доброе, сердечное. Иногда это доходило до анекдота. Вот пример. Чтобы принять мой первый спектакль как диплом, в Горький приехала государственная комиссия. Она отнеслась ко мне и моему спектаклю весьма благожелательно, но, естественно, для приличия надо было сделать несколько замечаний. Это вызвало возмущение присутствовавшего на обсуждении коллектива, а дирижер спектакля Лев Владимирович Любимов, работавший в свое время со Станиславским, так и заявил: «Покровского нечего критиковать, у него всем надо учиться, уж я-то знаю режиссеров, и Станиславского в том числе, и тут… мы сами знаем, кто чего стоит!» Это было поддержано всеми артистами и значило одно: «Не сметь трогать Покровского!» Конфуз мне пришлось заглаживать и благодарностью за замечания, и торжественными словами в адрес Станиславского. Было глупо и смешно. Комиссия поставила мне «отлично» и уехала, обиженная сверхэнтузиазмом коллектива.

Но свои спектакли мы должны были официально защищать в Москве перед председателем Государственной комиссии Ратловым. В этот день все мы — студенты-однокурсники — собрались в Москве, защитили перед внимательным и доброжелательным мэтром свои спектакли, отметили событие в только что открытом ресторане «Речной вокзал», а наутро прочли в газете «Правда» свои имена — вступающее в режиссерский строй новое поколение. И там были добрые пожелания нашему будущему.

Чтобы закончить переливающийся через край панегирик моей судьбе, коротко расскажу о том, как я стал художественным руководителем театра, в который был послан дипломником-студентом.

Однажды меня вызвали в Москву в Комитет по делам искусств. Председатель стал сразу меня распекать (в то время это называлось «вызвать на ковер»). «Ты что, понимаешь ли, развалил коллектив? Почему конфликты между дирижерами? Пьянствуют артисты хора! А ты, понимаешь ли, в стороне!» Я опешил: «При чем тут я?» «Как при чем? Ты же художественный руководитель театра, ты за всё отвечаешь!» «Я не художественный руководитель, — начал оправдываться я, — я просто режиссер, только сдал диплом…» Но это моё заявление вызвало новый прилив гнева у начальства. «Вот, полюбуйтесь, — обратился начальник к присутствующим, — он даже не знает, что он — художественный руководитель!» И перед моими глазами появился приказ о назначении меня художественным руководителем Горьковского театра оперы и балета. Дата документа соответствовала тому моменту, когда я взял приказ в руки.

Я растерялся: «А как же коллектив, дирижеры, актеры, как же все, кто принимал меня, воспитывал, помогал мне? Это же — стыд! Как я вернусь в Горький? Как это воспримет коллектив?» И снова поучающий голос начальника: «Надо знать свой коллектив, надо жить его жизнью, а не летать в облаках!» И предо мною легло огромное письмо, подписанное всеми работниками театра, от директора до скрипача на последнем пульте. Заявление, в котором все просили Комитет искусств назначить меня художественным руководителем. Долго я перечитывал подписи под письмом и видел все хорошо знакомые мне лица. Все! Я знал коллектив, со всеми был дружен и хорошо знаком, но не нашел ни одного, кто бы не подписался под этим заявлением.