С огромным трудом на третьи сутки я добрался до Москвы. Сразу побежал к маме. Возвращение сына в родной дом её не удивило — она давно молила об этом Бога… Прибежал в Министерство культуры. Но гордо представленную мной правительственную телеграмму там прочли с полнейшим равнодушием: «Ну и идите к Самосуду в Большой, мы-то тут при чем…». Пошел в Большой к Самосуду. Кроме меня приема ожидал элегантный молодой человек — дирижер из Ленинграда (К. П. Кондрашин), тоже приглашенный в Большой, а Самосуд в кабинете беседовал с директором (им тогда был Колишьян). Вероятно, это был разговор о том, как поставить оперу «Под Москвой», которую заканчивал композитор Д. Кабалевский и которую Самосуд хотел поставить в филиале Большого театра. В это время здание Большого было частично разрушено бомбой, а коллектив эвакуирован в Куйбышев.

Эта опера была посвящена разгрому гитлеровцев под Москвой. И директор театра с художественным руководителем, попивая чаек (без сахара!), обсуждали новую постановку. Режиссер, прибывший из Горького, и дирижер, прибывший из Ленинграда, терпеливо ждали приема, а секретарша бдительно охраняла покой руководства; за окном ревел сигнал воздушной тревоги, и моя мама лезла на чердак сбрасывать «зажигалки». Фашисты привезли под Москву гранит для монумента в честь своей победы, а в городе работали оперные театры. Все были заняты своим (часто незначительным) делом. И никто не верил в победу Гитлера и падение Москвы! Наконец, никто не мог знать, что оперу Д. Кабалевского «Под Москвой» буду ставить я, что мы подружимся с Кондрашиным и подарим Большому несколько знаменитых спектаклей, которые будут удостоены самых высоких наград. И в тот момент я даже не мог предположить, какую большую роль в моей жизни сыграет Самуил Абрамович Самосуд.

Мы ждали долго. Наконец-то из двери выглянул Самосуд и удивленно спросил: «А вы кто? Ко мне? Чего же вы ждете?» Сначала он отпустил Кондрашина (после разговора у притолоки двери). Потом настала моя очередь. Прочитав телеграмму, Самосуд спокойно сказал: «А нам режиссеры не нужны!» С этого неожиданного заявления началась серия парадоксов и непредсказуемых действий, которая со временем стала мне знакома и даже приобрела свое обаяние. Самуил Абрамович Самосуд — человек и дирижер, которого забыть нельзя, который достоин бесконечных восторгов и бесконечного удивления. А тогда у нас состоялся следующий разговор:

— Вы режиссер? А что Вы умеете делать?

— Всё!

— А занавес умеете открывать?

— Умею!

— Может, Вы ещё и спектакли умеете ставить? Хе-хе…

— Умею!

— А когда Вы ставите спектакль, Вы идете от музыки?

— Нет! Я не иду от музыки, я иду от себя!

Последние слова я, разозлившись, произнес резко и грубо и при этом встал и развернулся, чтобы уйти, хлопнув дверью. Но Самосуд догнал меня и, обнимая, радостно воскликнул: «Браво! Наконец-то! Наконец-то я вижу режиссера, который не идет от музыки, все другие давно уже от неё далеко ушли! Xa-xa!» С этими словами Самуил Абрамович, всё еще держа меня в объятиях, подошел к телефону и набрал какой-то номер:

— Сергей Сергеевич? Дорогой мой, я нашел замечательного режиссера для «Войны и мира»! Пожалуйста, встретьтесь с ним, поиграйте ему клавир… Когда? Сегодня вечером? Ждем Вас!

Этим же вечером в одной из комнат дирекции Большого театра Сергей Сергеевич Прокофьев в присутствии Самосуда и двух концертмейстеров играл мне, будущему постановщику, оперу «Война и мир». Боже, как в свое время я мучился над его «мимолетностями»! А теперь я не мог поверить: сам Прокофьев играет мне свою новую оперу! И мне показалось, что он — замечательный пианист — не в лучшей своей форме. Наверно, я считал, что сам бы сыграл лучше… Может быть, это было от того, что в комнате было темно, ноты тускло освещались, окна были зашторены.

В перерыве меня попросили высказать свое мнение — понравилось ли? Я хотел сказать «правду-матку», ведь мне не совсем понравилась музыка. Судя по сюжету и месту действия, я скорее ожидал что-то в стиле Чайковского или Рахманинова. И в этот момент я совершил один из самых мудрых поступков своей жизни — я промолчал. А ведь мог по молодости-глупости начать критиковать оперу, ведь критиковать великие произведения куда легче, чем понять их. Но, слава Богу, я взглянул на Самосуда — у него глаза были полны слез восторга! И мое молчание, мой отказ высказать «свое мнение» стал первым шагом к победе в сотрудничестве с Самосудом. Так очень вовремя Госпожа Судьба закрыла мне рот и не позволила вывалиться из него тому мусору, каким чаще всего бывает мнение «молодого карьериста». Сколько раз, ставя эту оперу в различных театрах, восхищаясь ею, я хвалил себя, что не высказал тогда невежественной глупости, которая всегда живет рядом с нами и просится наружу.

После этого обо мне забыли на несколько дней. Однако вскоре произошел непредсказуемый самосудовский экзамен. Я сидел в заднем ряду партера на репетиции оперы Кабалевского «Под Москвой», которую проводили Самосуд и П. А. Марков. Это был уникальный эксперимент. Опера создавалась о событиях, которые происходили под Москвой в это время. Сцены писались ночью, утром они репетировались. И вот шла репетиция. Во время некоторого замешательства в постановочной группе (в неё входил еще и артист балета Михаил Забович) Самосуд вдруг воскликнул: «А где этот… Ну, как его… Покровский! Почему он сидит в последнем ряду? А кто будет работать? Идите, дорогой, на сцену и поставьте нам рассказ лейтенанта, как угоняли на прошлой неделе пленных!»

Я вышел на сцену и начал ставить пластические мизансцены, импровизируя на ходу, среди изумленных, незнакомых мне артистов хора. Когда сцена была поставлена, её повторили с начала и до конца. Самосуд крикнул: «Прекрасно!» — и все зааплодировали. «Но, — продолжил Самосуд, — давайте завтра попробуем её перестроить, представить всё с другой стороны, как бы мы это видели в зеркале». На следующий день мы долго и нудно всё перекраивали, и когда работа, наконец, закончилась, услышали из зала: «А знаете, прежний вариант был лучше». Вскоре «блиц-спектакль» был выпущен и я прочитал свою фамилию в графе «постановщики».