Конечно, была серия отвратительно глупых митингов-проработок (главным образом меня и Мелик-Пашаева). На многочисленных митингах, собраниях, конференциях многочисленные доярки и академики, шахтеры и скульпторы, октябрята и ветераны клеймили Прокофьева, Шостаковича и т. п. и т. д. за формализм в музыке и вообще. Я давно был знаком с Прокофьевым, Шостаковичем — и в этом случае они тепло и шутливо признали меня за своего. Не знаю, как Шостаковичу, но Прокофьеву было абсолютно наплевать на формализм, Сталина и на «великую дружбу народов». Ему ничто не могло помешать сочинять искрометную, энергичную, полную счастья и Божественного света музыку. «Формалисту привет!» — крикнул он мне как-то на Петровке.

Народ клеймил и меня. Так, на Дорхимзаводе, где я когда-то работал, на митинге кричали: «Позор восьмому олиазиновому корпусу, на котором работал враг соц. культуры Покровский!» Встречаясь со мной, мои старые друзья «рабзайцы» рассказывали мне об этом и, похлопывая по спине, приговаривали: «Кто мог подумать, что ты станешь таким знаменитым? Ну, Борька!»

Мало реагировал на мое «предательство» только Большой театр. Я, впрочем, давно заметил, что ему, Большому, в общем-то на все наплевать! Посудите сами. Только что закончилось в зрительном зале собрание «всех коллективов», где уничтожали меня и Мелик-Пашаева (он дирижировал оперой), все дружно стерли нас в порошок… Но ко мне осторожно подходит дежурная из репертуарной части и спокойно говорит мне на ухо: «Борис Александрович, не забудьте: в семь часов у вас репетиция „Аиды“ с Архиповой, Вишневской и Милашкиной, вторая картина, Аида и Амнерис». И куда только разлетелись все эти «недостойно народа», «соц. реализм», «мы ждем от наших мастеров…», «надо ответить перед партией, перед народом…», «мы не простим Покровскому, что он недавно поставил в Ленинграде оперу Прокофьева „Война и мир“! У-у! Позор!»

…Встреча Аиды с Амнерис! Это не шутка! Так Аиды и Онегины, Ленские и Любаши, Снегурочки и Альфреды вытягивали меня из опасных политических засад — с трудом, ведь я всегда был беспартийным. Впрочем, может, это было не так.

«Аида» имела грандиозный успех. Судьба, играя мною как пешкой, уверенно проводила меня в дамки. Но все-таки еще один неприятный случай со мной произошел. Я его уже упоминал. Украинский композитор Жуковский дал нам оперу «От всего сердца». Крайний подхалимаж перед строителями коммунизма, колхозные восторги, колхозный «бодрячок». Этим спектаклем мы с Кондрашиным решили прославить Большой театр, а заодно и себя. Готовились тщательно, ездили на Украину изучать действительность, наставили на сцене огромные фигуры, изображающие вождей. Все во славу колхозного движения, все во славу будущего…

Пришел Сталин. Наше безвкусие и его поразило, хотя очень нравилось чиновникам со «Старой площади». Последовал разгром в «Правде», хотя неизвестно за что… Неужели за безвкусицу? Но тут тоже буря пронеслась, не задев моего положения и авторитета.

Когда Сталина не стало, на меня ополчились артисты. Хорошие артисты, на которых и обижаться нельзя. Просто для них открылась возможность выезжать на гастроли за рубеж. А для этого нужен готовый репертуар — Масканьи, Леонкавалло, Массне, Верди, Пуччини. Для гастрольных поездок им совсем не был нужен русский классический репертуар, традиционный для Большого театра, да еще и насаждаемые мною современники — Прокофьев, Шостакович, Щедрин, Молчанов, Лазарев, Жиганов… За границей петь надо на иностранном языке, я же считал (и считать буду!), что в Большом театре должен звучать русский язык.

Разразился конфликт. Когда он стал зависеть от высоких властей того времени (которые отличались крайне низким интеллектом), я решил уйти на пенсию. Но наивно думать, что кто-нибудь из нас, в том числе и «генсек» того времени, да и я сам, может порвать мои деловые, творческие и духовные связи с Большим театром.

Никто из моих «врагов» (да разве они мои враги?) после конфликта по разным причинам в театре не работает. А мне, так как театр нуждался в моей работе, пришлось регулярно ставить в нем спектакли: «Млада», «Орлеанская дева», «Евгений Онегин», «Князь Игорь», «Хованщина», «Франческа да Римини»… Ответить отказом на предложения и просьбы Театра мне не позволила Судьба. Еще в сороковых годах Самосуд говорил мне: «На любую просьбу Большого театра ответить словом „Нет“ Вы не сможете, да и не должны».

Итак, прошло 50 лет служения Большому театру, и я оказался свободен от Большого. Но нет ни обиды, ни сожалений. «Ну вот и хорошо, — сказала бы на это моя мама, если бы была жива, — освободилось время для другой работы». Теперь ясно, что мое освобождение от Большого театра было началом нового этапа моей жизни, моего предназначения в ней, моей Судьбы.

Задолго до конфликта в Большом я начал организовывать свой оперный театр. Театр, в котором я бы смог сделать свое, другое, выношенное, задуманное, в Большом театре невозможное. Я создал первый в России камерный оперный театр и назвал его Московским камерным музыкальным оперным театром. Через двадцать пять лет своего существования он стал признанным, известным, получил звание академического, но, самое главное, убедил русскую культуру в том, что опера совсем не обязательно должна рядиться в шелка и бархат, давать свои представления в золоченых раскрашенных залах, подавлять роскошью декораций и костюмов, мощью стоголовых хоров, крикливых певцов, попиранием всех принципов театра оркестрантами, которые засвечивают усилия осветителей и художников.

В театрах так называемой большой оперы хрупкое искусство музыкальной драматургии растаскивается по частям разными весьма достойными профессиями. И каждая считает себя главной, решающей. Большая опера — это космос, населенный разными, мало считающимися друг с другом мирами. Оркестр — это один мир: со своей психологией, своими законами поведения и… со своей зарплатой. Хор — это совсем другое, а солисты… тут каждый крепко держится за свой престиж и карман. Хорошо, если за пульт встает господин Дирижер и проявляет свою волю во славу искусства, во славу Оперы. Но нет ничего страшнее для искусства оперного театра, чем столкновение мнений, интересов, взглядов, принципов. Как в каждом спектакле, так и в каждом театре, который служит опере, должны быть общая сверхзадача, непоколебимое «сквозное действие» и вера. Разной может быть только публика, слушающий и слышащий музыку зритель. Задача театра — увлечь своей верой, привлечь в свою веру…

«Для этого тебе нужен свой театр», — сказала мне Судьба и перевела стрелки на другой маршрут, к другой станции. Это была станция без блестящей люстры и золотых лож, а было подвальное помещение в поселке Сокол, что на окраине Москвы, где самой большой для меня радостью были сообщения о том, что опять стоящая за билетами очередь сломала дверь и выдавила стекло в кассе, где продавались билеты на очередной спектакль.

Оставив Большой театр, я сохранил в своем сердце благодарность к нему. И не только за науку, практику, вкус, большое количество почетных званий и наград, но и за личное благополучие, счастье, душевные ориентиры в жизни, поддержку в надвигающейся старости. Судьбе было угодно направить меня по другому маршруту и в личной жизни. Стрелки она переводила разумно, без трюков, не допуская возможного в таких случаях крушения.