«А все ж таки не погасло! — мелькнула облегчающая мысль, словно от того, погаснет окно или нет, зависело что-то существенное. — Нет, не погасла моя звезда!»

Он продолжал верить и надеяться, ведь без надежды слишком неуютно и одиноко в большом мире…

1969

Перевод В.Курдицкого

Нариман Джумаев

Нариман Джумаев за свою недолгую жизнь плодотворно работал в советской туркменской литературе.

Первая проба его: переводы на родной язык русской классики — Гоголя, Чехова, Толстого, Горького. Опыт переводчика привел писателя к оригинальному творчеству — созданию первой повести «Караван идет по звездам», посвященной Октябрьской революции.

За плечами Наримана Джумаева страдные годы Великой Отечественной войны — фронтовые дороги, окопы. Но читатель не найдет в его произведениях деталей автобиографического характера, непосредственного отражения личных впечатлений. Жизненный опыт подсказал писателю свой путь в литературе, свои темы, свое видение мира, обусловил зоркость писательского глаза, подмечающего сложные конфликты человеческого бытия.

ТИХАЯ НЕВЕСТКА

НЕОЖИДАННОЕ РЕШЕНИЕ

«Подумать только — наша Сельби согласилась выйти за Джемшида! И что она нашла в этом парне?! Да я бы лучше умерла в девках, чем стать невесткой Марал и Шамурада!»

Миве-эдже снова вспомнила выражение лица старой Сары-гуль, которая приходила сватать Сельби.

Старуха и вела-то себя не как сваха. Ясно было, что она не сомневается в отказе и пришла только из приличия, чтобы не обидеть соседку. Сваха совсем не хвалила семью, которая ее послала, она осуждала Марал и Шамурада. Да и кто их не осуждает?.. Вот уж удивится старая, когда придет в воскресенье за ответом!

Миве-эдже присела у печки и открыла дверцу. Слабый, чуть тлеющий огонек вдруг вспыхнул ярким пламенем — хлопнула дверь. Это Сельби пришла с работы. Миве-эдже обернулась.

— Ты что это сегодня рано, доченька? — Миве-эдже с надеждой взглянула на девушку: может, передумала?

— Театр приехал, мама, спектакль будет.

Голос у дочери звонкий, радостный. Нет, не передумала. Миве-эдже глубоко вздохнула и стала с ожесточением дуть в печку. Оттуда вырвался едкий, смешанный с золой дым, но огонь не разгорался. Миве-эдже в ярости схватила стоящую неподалеку бутыль с керосином и, вытащив пробку, несколько раз плеснула в печь. Не помогло и это. Женщина медленно поднялась.

— Если хочешь надеть новые туфли, они в желтом чемодане, — не оборачиваясь к дочери, усталым голосом сказала она. «Нарядись уж последний раз. Больше тебе не придется смотреть спектакли», — это хотела сказать Миве-эдже. Сельби поняла, промолчала.

Присев у печки, девушка слегка подула в нее. Сразу весело загудел огонь. Сельби закрыла дверцу, поставила подогреть кумган с водой и задумалась. Мать стояла у сундука, лицом к стене. Обе молчали, и каждая понимала, о чем думает другая.

«Всю жизнь себе испортишь, несчастная! — слышалось Сельби в молчании матери. — Не ужиться тебе с ними!»

«Мама! Я люблю Джемшида! И я все обдумала, все решила».

Эти слова Сельби сказала матери вчера, больше их незачем повторять.

Да, Сельби все решила. Решила давно, еще полгода назад, там, на хлопковом поле. «Я все равно не отстану от тебя, Сельби», — сказал тогда Джемшид.

Она улыбнулась и молча продолжала работать. Когда, закончив свой ряд, Сельби повернула обратно, Джемшид все еще торчал на середине.

Снова поравнявшись с парнем, Сельби искоса глянула на его руки, стараясь понять, почему у него так получается. Оказывается, Джемшид не умел собирать хлопок. Словно мальчик, ловящий кузнечика, он хватал руками сразу две коробочки и с силой выдергивал из них хлопок — кусты долго еще раскачивались, как от сильного ветра.

— Очень спешишь, Джемшид, — не поднимая глаз, вполголоса сказала Сельби, — не дергай так сильно.

Джемшид улыбнулся и весело взглянул на нее из-под густых бровей.

С этого дня Сельби уже не переставала думать о Джем-шиде, она поняла, что будет женой этого рослого, застенчивого парня. А познакомились-то они давно, еще прошлой весной.

УЗОРЧАТОЕ ЯРМО

Шамурад-ага жил далеко от кишлака, на самом берегу Амударьи. Высокий, весь в трещинах дувал, окружавший двор Шамурада, вырос, казалось, прямо из высохшего арыка. В трещинах дувала буйно росли камыш и сорная трава.

«Шамурад-нелюдимый» — звали в кишлаке колхозного чабана Шамурада-агу. «А ведь какой был молодец, — часто говорили старики, — саблей владел, как никто из нас!» И аксакалы с удовольствием вспоминали лихие схватки с басмачами, в которых некогда отличался Шамурад. Но когда разговор заходил о его дальнейшей жизни, сверстникам Шамурада-аги ничего не оставалось, как только пожимать плечами и сокрушенно качать головами.

Да… Когда люди увидели, что Шамурад обмазывает глиной старый, брошенный кем-то дом в тугае[1], у самой реки, они сначала глазам отказывались верить. «Хочу пожить в стороне, шум надоел», — ответил чабан односельчанам, пытавшимся дознаться о причинах столь странного его поведения.