В одну из осенних, после сбора урожая, ночей два довольно больших отряда преданных, равнодушных к чужим бедам нукеров во главе со своими ханами с глухим топотом копыт примчались к камню аллаха, чтобы перехватить речной рукав и, в случае нужды, вооруженной рукой усмирить недовольных. Но несмотря на то, что сделку совершали в строгой тайне, смутный слух о ней какими-то неведомыми путями проник в степь, попал молве на уста. Еще не рассвело как следует, еще и нукеры не принялись за работу, как на окрестных возвышенностях замаячили первые конники — всеведущи и скоры на ногу туркмены… Вскоре уже собралась огромная толпа конных и пеших, вооруженных чем попало людей, а из ближних аулов все прибывало и прибывало. Испуганные, растерявшиеся, разгневанные, они стекались со всех сторон, и поначалу не понять было, для чего: то ли умолять бессердечных, то ли защищать свою воду, свое право жить до последнего…

Перекрытие воды означало одно — гибель аула… С незапамятных времен трудились здесь поколения земледельцев, расчищая от камня и обрабатывая свои крохотные перед лицом пустыни поля и сады, каждый пригодный под посевы клочок земли, с великим терпением выдалбливая в каменистом грунте предгорий арыки, подстраивая жилища. Воды на каждого живущего здесь было в обрез, и даже рожали тут с оглядкой на нее, на воду. И вот теперь не оставалось ничего другого, как покидать обжитую, давно ставшую родной землю, несколько родников не спасли бы и четверти жителей аула, — но куда? Все, хоть немного пригодные для жизни места с водой, давно заняты-перезаняты и неспособны продержать ни одного лишнего рта, ни одного поля. И люди, и все живые существа пустыни давно приладились как могли, приспособились к каждой струйке, к каждой капле воды, так скупо отпущенной здесь природой, и поэтому мытарства целого аула означало не только переселенческие мучения и неустройства для самих жителей, но и лишения тех, кто так или иначе будет вынужден поделиться с ними водой, людей и существ, вроде бы вовсе не причастных к происходящему, к судьбе изгнанных… Да, ни одно живое не лишнее в этом мире — но хватает ли на всех камней справедливости у аллаха?..

Толпа на косогорье все росла, угрюмый протяжный гул доносился оттуда, отдельные выкрики и женский плач; несколько всадников — очевидно, вожаков, — крутились перед ней на тонконогих туркменских конях, но спускаться к распорядителям своей судьбы пока не осмеливались. Не решались спешиться и оставить оружие, чтобы перекрывать рукав, и нукеры, и никто их не торопил.

Подскакал Эсэн-хан. Вытирая рукавом жирное, все отчего-то в обильном поту лицо, оглянулся на косогор:

— Что будем делать, почтенный?!

Рахими-хан с едва скрываемым презрением наблюдал за ним, потом обернулся к Багтыяр-бегу:

— Сколько, говоришь, всего сабель у нас?

— Не больше сотни, о хан.

— Нет-нет! — почти испуганно заговорил Эсен-хан, опять оглядываясь на дальнюю толпу. — Дойдет до шаха… нет, надо по-другому. Я поеду к ним. Они не посмеют, голодранцы!..

— Пошли нукера и вели им приблизиться. Мы должны видеть их намерения. К тому же тут, внизу, они будут не так опасны. Но откуда, я спрашиваю, им стало все известно? От кого пошел слух?!

— Не знаю. Я всем повелел молчать, я…

— "Всем"?! Тогда понятно, где болтал язык и слушало ухо…

— А почему бы не у вас, почтенный?! — ощерился Эсен-хан. — Уши есть везде, а слухи летят быстрее ветра, им даже горы не преграда…

— Об этом знал лишь я и мой советник. А мои джигиты оказались здесь самыми последними из всех, услышавших о том… Но не мне, а тебе говорить со своими подданными. Говори, мне некогда ждать.

— Позвать сюда этих бездельников!..

"Бездельников…" — думал Рахими-хан, глядя на него. — Ты и дня не работал в своей жизни так, как они работают каждый день. И это хан, властитель земель, душ и судеб?!. Жадная, глупая, трусливая собака…"

Толпа не сразу, с остановками перетекла вниз, затопила долину, не дойдя десятка шагов до выстроившихся в линию нукеров. Эсен-хан на пляшущем, злобно косившемся жеребце метался в сопровождении телохранителей перед нею и то уговаривал, то хрипло кричал что-то, грозя богатой ханской плетью, указывая ею в сторону аула. Но это, видно было, никак не успокаивало людей; наоборот, чем дальше, тем угрюмее становились лица, злобнее взгляды, смелее выкрики… Надо было либо обнажить сабли, либо отступить. Презренье и гнев овладели Рахими-ханом. Он уже собрался было пришпорить своего коня и сам выехать к этой черни, но разгоряченная, непримиримо сверкавшая глазами толпа вдруг сама стала смолкать, оборачиваясь и будто кого ища; и вот смолкла и раздалась, словно пропуская кого-то, хотя пропускать (и Рахими-хан отчетливо видел это) было вроде бы некого… Гасли взгляды толпы, опускались руки, только что хватавшиеся за оружие, затихли позади нее крикливые женщины — лишь по образовавшемуся проходу трусил на неприглядной коняшке какой-то старик, не успевший, видимо, освободить кому-то дорогу….

— Что еще там? — недовольно бросил Рахими-хан, не ожидая ничего хорошего и от этого внезапного, странного смирения толпы! по своему немалому опыту он знал, что после таких вот передышек упрямство и ярость людей возобновляются порой с утроенной силой.

— Сам не пойму… — Багтыяр-бег беспокойно вглядывался в толпу, ища причину. — Кто-то к ним, кажется, прибыл… Старик!

— Старик?

— Да-да, старый мукамчи… Это он, Годжук Мерген!

— Как, на той паршивой кляче?!.

— Другой у него нет… Боюсь, хан, что отару нам придется гнать назад.

— Я слышал о нем… но чтобы нам, двум ханам, пятить своих коней перед этим старым перечником с дутаром?!. Ты забываешься, и прибавляешь ему то, что отнимаешь у нас…

— О нет, хан. Поверь, это серьезно.

— Так уж серьезно? Если он начнет сейчас петь то же, что его сородичи, я прикажу нукерам посадить его задом наперед на эту клячу и отправить куда-нибудь к святым местам, подальше в пустыню… Или дать плетей!

Советник внимательно глянул на него и, помолчав, произнес:

— Это война.