Подведём итог, во второй раз вариант большого революционного процесса произошёл в североамериканских колониях Британии. Правда, местные условия очень сильно изменили европейский сценарий. При всецело европейском культурном, религиозном и конституционном наследии, в Америке сохранились лишь осколки институционального «старого режима»: там не проживали ни монарх, ни епископ, не существовало ни единой официальной церкви, ни закреплённой законом классовой иерархии, а Просвещение достигло американской территории лишь в умеренной локковской и шотландской версии. Кроме того, Новую Англию и среднеатлантические штаты основывали, главным образом, представители радикального крыла английской революции в изгнании. В то же время здесь имелись практически беспредельные и никем не охраняемые земли, куда могла перебираться беспокойная беднота с побережья Атлантики.

Таким образом, американскому бунту пришлось ниспровергать гораздо меньше, чем любому европейскому, и он не породил острых социальных конфликтов, которые радикализировали европейские революции. Конечно, существовало рабство, но оно парадоксальным образом производило консервативный эффект, удаляя самую обездоленную часть населения из политического тела. Поэтому американская революция стала, по сути, войной за независимость от заморского «наполовину старого режима», чьи парламентские привилегии полагались только британцам, и созданием к 1789 г. унитарного национального государства там, где раньше государства не было вообще. По словам Токвиля, «Америка насладилась плодами революции, не пройдя через её процесс». Но плоды действительно оказались революционными, так как возникшая в итоге эгалитарная и светская республика представляла собой поразительный пример отрицания всех «старорежимных» структур и ценностей. Собственно, именно потому, что Америка никогда не знала «старого режима», утверждает Луис Харц, позже она не знала и социалистического движения.

Если Реформация была революцией против «первого сословия», то 1789 г. — первый случай революции против «второго сословия», в жернова которой «первое сословие» угодило «для ровного счёта». Решение свергнуть монархию также пришло задним числом — лишь когда стало ясно, что король не согласится с социальным уравнительством. В итоге осталось одно «третье сословие», которое теперь, собственно, и представляло собой нацию, великую современную массу равных граждан-братьев.

1789 г. придал европейской революции новый, беспрецедентный масштаб. Её первый злейший враг Эдмунд Бёрк тут же подметил (хотя в 1790 г. не видел ещё и половины случившегося): «Рассмотрев все обстоятельства, приходишь к выводу, что французская революция — наиболее выдающееся событие из всех, что происходили ранее». Она действительно знаменовала конец тысячелетнего господства режима «двух мечей» и «трёх сословий», причём не только для Франции, но косвенно и для Европы вообще: после 1789 г. ничто и нигде уже не могло остаться прежним. Поэтому обзоры истории Европы неизменно делят её на периоды до и после 1789 г.; 1688 г. переломным рубежом считается реже, а 1640 г. — почти никогда. Единственное сопоставимое потрясение в прошлом европейская система испытала в 1517 г. с началом Реформации, однако этот переворот, конечно, не принято называть «революцией». А единственным сопоставимым потрясением в дальнейшем станет Октябрь 1917 г., но его творцы сами будут говорить о себе как о продолжателях дела 1789 г. на более высокой и последней социалистической ступени истории.

Соответственно историография Великой французской революции — самая обширная из комплексов работ, посвящённых подобного рода событиям, страсти вокруг этого периода по накалу уступают лишь тем, что кипят вокруг Красного Октября. Кроме того, она имеет первостепенное значение для понимания революции как таковой и жизненно важна для самой влиятельной теории революции и самой амбициозной всемирно-исторической теории — марксизма. События 1789 г. стали матрицей Марксовой концепции «буржуазной революции», которая, в свою очередь, послужила шаблоном для предполагаемой в будущем «пролетарской революции». Поэтому если в Англии поднялась «буря из-за джентри» (в Америке выродившаяся в «бой с тенью» из-за плантаторского «феодализма»), то во Франции разразился настоящий ураган в спорах о буржуазном статусе событий 1789 г. Речь шла не только о ходе французской истории, но и о пути всего человечества в целом: если уж события 1789 г. нельзя охарактеризовать как буржуазную революцию, значит, такого зверя в природе не существует; а если не существует, то и прогнозируемая пролетарская революция — фантом.

Развитие историографии французской революции можно систематизировать по поколениям, определяя их на основании того, как страна обсуждала текущую политику в свете истории прошлого [201] .

Поколение 1830 г. Споры начались во время Реставрации 1815 г., которая как будто перечеркнула достижения революции [202] . До тех пор история революции была вотчиной эмигрантов-роялистов, например аббата Баррюэля, который считал её масонским заговором. Как только король, аристократия и церковь вернулись к власти, пришёл черёд наследников 1789 г. (но ещё не 1793-го) защищать либеральное наследие великого года — прежде всего, разумеется, воскрешая его политику, что они и сделали в 1830 г. Адольф Тьер, будущий орлеанистский премьер-министр и первый президент Третьей республики, вместе со своим другом Франсуа Минье в 1823–1824 гг. наметил линию классического либерального разграничения между созидательной революцией 1789–1791 гг. и её извращением в 1792–1794 гг. [203] Крупным представителем этой традиции стал уже упоминавшийся Франсуа Гизо, дольше всех занимавший пост премьер-министра при Луи-Филиппе [204] . Сейчас его имя обычно вспоминают лишь в связи с нападками на него Маркса во вступлении к «Манифесту коммунистической партии» да со словом «обогащайтесь», которое он в 1840-х гг. бросил противникам избирательного права на основе имущественного ценза. Но на протяжении чуть ли не всего XIX в. Гизо оставался одним из самых популярных европейских историков [205] . Он проводил взгляды вигов в панъевропейском масштабе, определяя европейскую цивилизацию как прогресс свободы: от Реформации к английской революции XVII в. (в отличие от Маколея, Гизо понимал, что её истинным началом следует считать 1640 г.) и затем к триумфу в 1789–1791 гг. А самые ранние истоки 1789 г., по его мнению, лежали в коммунальных бунтах «буржуазии» XII в. против господства епископа или сеньора-феодала — «классовой борьбе», которая в 1789 г. окончательно привела «третье сословие» к власти. (Из этого источника и Маркс почерпнул идею о классовой борьбе как движущей силе истории, хотя утверждал, будто сам «открыл» этот принцип.)

Поколение 1848 г. С приходом к власти либералов молодые историки, предвкушая более адекватное продолжение 1789 г., нежели классовая Июльская монархия, реабилитировали республиканскую революцию 1792–1795 гг. Наиболее видным из этих демократов-лириков был Жюль Мишле, первый том его «Французской революции» вышел в 1847 г. Во весь свой романтический голос он славил дело революции в целом (лишь за исключением перегибов террора) как возрождение Франции и, по сути, всего человечества, всемирно-исторический триумф «народа», всех угнетённых и обездоленных за долгие века господства средневековых предубеждений и порабощения [206] . В том же году появились работы, посвящённые отдельным партиям: Поэт Альфонс де Ламартин сделал героями своей книги умеренных республиканцев революции — жирондистов [207] , а социалист Луи Блан начал 12-томный труд, прославляющий республиканских якобинцев-монтаньяров [208] . Уже в следующем году оба, разумеется, оказались в составе временного правительства Второй республики, правда, ненадолго, поскольку не сумели справиться с парижским плебсом, который другой ранний социалист — Маркс — именовал носителем пролетарской классовой борьбы.