Данное обстоятельство вкупе с враждебностью янсенистов к иезуитам неизбежно определило Пор-Руаялю политическую роль. Хотя иезуиты в принципе являлись приверженцами абсолютного авторитета папы римского, на практике они стали верными союзниками галликанской монархии, которая со времён Генриха IV использовала их для восстановления религиозного конформизма; они также поставляли Бурбонам духовников. Соответственно янсенизм превратился в антиабсолютистскую силу, не только в Париже, но и в Риме (современники видели его сходство с британским пуританством). Монархия, в свою очередь, настаивала на административной независимости французской церкви от Рима во всех мирских делах, однако в то же время нуждалась в Риме и иезуитах для доказательства своего священного характера и объединения французской церкви. Поэтому начиная с 1650-х гг. король и доминирующее галликанское духовенство убеждали Рим осудить те или иные «положения», почерпнутые из янсенистской литературы. Янсенистские теологи (и миряне вроде Паскаля) упорно твердили, что это результат заблуждения. В 1705 г. Людовик, разгневанный длительным противостоянием, приказал сравнять с землёй аббатство Пор-Руаяль. В 1713 г. он заставил папу официально объявить янсенизм ересью в булле «Uhigenitus» («Единородный сын»), которую её жертвы назвали самым большим заблуждением.

С 1715 г. религиозный янсенизм сменился политическим по сути движением, которое стало центром «теневой политики» в последнее столетие «старого режима». Так как папская власть в тот момент поддерживала репрессивную политику монархии, янсенисты взяли на вооружение тактику апелляций против папы к вселенскому собору, за что получили название «апеллянты». Чтобы задушить эту оппозицию, монархия в 1730 г. включила буллу «Unigenitus» (или «апостольскую конституцию») в гражданское законодательство, представителей духовенства, поддержавших данную меру, прозвали «конституционариями». Парламент неоднократно выносил по громким делам решения в пользу апеллянтов против конституционариев, и в особо кризисные моменты монархия в ответ «ссылала» его в какой-нибудь провинциальный город. В конце концов, в середине века монархия запретила причащать янсенистов перед смертью без свидетельства об исповеди (billet de confession) за подписью священника-конституционария. Такое решение повлекло за собой целый ряд драматичных и скандальных сцен у смертного одра. Прямое вмешательство светской власти в религиозные вопросы было беспрецедентным даже для системы «двух мечей». В итоге оно десакрализовало и галликанскую церковь, и монархию божественного права.

На другом фронте парламенты вели упорную кампанию против иезуитов, обвиняя их в систематическом нарушении галльских «свобод». В 1762 г. монархия наконец уступила и изгнала иезуитов из королевства [246] . Победа, правда, вскоре оказалась роковой для самих парламентов. В 1770 г. Людовик XV и его канцлер Мопу в приливе реформаторской энергии заменили эти наследственные органы более современной системой магистратов, которые получали жалованье, хотя служили пожизненно. Могущественные друзья «дворянства мантии» из других привилегированных «корпораций» надавили на нового короля, и в 1774 г. он отменил реформы Мопу и вернул парламенты в прежнем виде. Эта уступка показала нерешительность и деградацию монархии, но и парламенты не выглядели настоящим орудием перемен [247] .

Фактически к 1770 г. янсенизм утратил значение как оппозиция. Янсенисты всегда действовали в проверенном временем европейском стиле продвижения реформ, проповедуя возврат к идеализированному прошлому: к первохристианской церкви для очищения нынешнего католичества, к «старинной конституции» франков для стимулирования текущей конституционной реформы или к более раннему и чистому галликанству для борьбы с существующим союзом папства и абсолютизма. Но к 1770 г. медленная эрозия священного «старого режима» зашла слишком далеко (в том числе благодаря усилиям самих янсенистов), чтобы такие призывы к прошлому помогли справиться с надвигающимися проблемами настоящего. В десятилетие, когда американская революция вновь поставила идею республики в политическую повестку дня, привычная для XVII в. программа превращения средневековой смешанной монархии в современную смешанную монархию перестала быть адекватным средством преобразования слабеющего абсолютизма в однозначно конституционную политику. Судебный янсенизм XVIII в., таким образом, оказался последним вздохом консервативного радикализма, служившего движущей силой европейской революции, от гуситов до пуритан. Отныне только идеология, глядящая в будущее, а не в прошлое, подходила для решения накопившихся проблем, порождённых двумя столетиями абсолютизма. И в первые ряды оппозиции «старому режиму» вышли деятели Просвещения.

Не будем, конечно, повторять старый припев, что революция — «вина Вольтера, вина Руссо». До 1789 г. ни один из них явно не воображал, и тем более не пропагандировал, никакой революции. Элитист Вольтер, к примеру, вряд ли чувствовал бы себя как дома в пучине революционных беспорядков, а «Общественный договор» Руссо до 1792 г. почти никто не читал [248] . Как же «просветители» влияли на политику? Хотя путём эмпирических исследований можно в конечном счёте выяснить, сравнялись ли высшая аристократия и верхушка буржуазии по экономическому статусу к 1789 г., невозможно с такой же точностью установить, каким образом революционная политика была обусловлена Просвещением [249] .

Тем не менее некоторые основные моменты очевидны. С V по XVII в. в европейской культуре доминировала богооткровенная религия; все прочие интеллектуальные течения — от аристотелианства XII в. до гуманизма и платонизма XV–XVI вв. — поневоле подчинялись христианству. Первая интеллектуальная сила, о которой такого не скажешь, — естественная наука XVII в. Разумеется, все новые учёные, от Галилея до Ньютона, были религиозны и даже убеждены, что своими открытиями прославляют Творца. На деле, однако, божественное откровение не имело никакого отношения к научным исканиям, и в следующем веке это очень быстро стало ясно.

В результате чаша весов в европейской культуре впервые склонилась от религиозного к светскому, от священного к профанному [250] . Новая наука вскоре стала примером для анализа всех предметов, от политики и общества до этики и морали, и даже самой религии, с чисто светской и земной точки зрения. Собственно, только в XVIII в. слово «религия» приобрело своё современное значение: отдельная область человеческой деятельности, такая же, как философия, государство, коммерческая и производственная деятельность, которую мы сейчас называем экономикой. Соответственно все столетие мыслители, даже скептик Юм, лелеяли честолюбивую надежду стать Ньютонами в нравственной вселенной. Конечно, новый секуляризм ограничивался кругом образованной элиты, и то не всей. Но будущее принадлежало этому меньшинству, которое после 1690 г. мгновенно покорило старую гуманистическую «республику учёных».

Вместе с тем в Европе изменилось ощущение времени, и сверхъестественная перспектива будущего уступила место земной. На смену представлению о предопределённом ходе истории ко второму пришествию и концу света пришла вера в прогресс человечества здесь и сейчас [251] . Возрождение и классицизм эпохи Людовика XIV показали, что современная Европа в литературе и искусстве сравнялась с древними и даже превзошла их, но только благодаря новой науке прогресс стал представляться бесконечным покорением природы и преодолением недугов общества [252] . Соответственно приключения Европы были поделены на древнюю, средневековую и новую историю: два просвещённых периода, и между ними — долгое, тёмное, религиозное Средневековье.