Франция в 1789 г. представляла собой пёструю и сложную картину. В отличие от унитарной Англии, французское королевство несколько веков складывалось, как «мозаика»: провинции присоединялись к королевскому домену путём завоевания, брачных союзов или иным способом. Каждая из них входила в состав королевства со своими институтами, обычаями и законами, которые считались извечными «свободами», «привилегиями» и «правами». Таким крупным провинциям, как Бретань, Лангедок, Нормандия или Прованс, размеры вполне позволяли стать отдельными королевствами, по своему политическому значению не уступающими, скажем, Шотландии или Каталонии. Некоторые из них действительно раньше были независимы. Собирая эти регионы, монархия почти ни одного из их разнообразных институтов не упраздняла, просто ставила над ними собственные центральные институты; последним таким нововведением стали чрезвычайные региональные уполномоченные Ришелье — «интенданты» — превратившиеся в часть постоянной администрации при Людовике XIV. Лишь тогда французское государство в основном обрело законченный вид и неуязвимость для угрозы парламентского и дворянского мятежа вроде Фронды, бушевавшей во время детства Людовика XIV — с 1648 по 1653 г.

Тем не менее уровень централизации вряд ли соответствовал современным стандартам. В экономическом плане королевство, разделённое внутренними таможенными барьерами, различиями в системах мер и весов, не имело единого национального рынка. Правовые системы в нём также различались: на севере применялось обычное или общее право, на юге — римское. На королевском французском говорило меньшинство населения, крестьянское большинство, зачастую неграмотное, пользовалось теми или иными диалектами («патуа») северного языка «ойль» и южного языка «ок», иностранные языки были в ходу от Бретани и Эльзаса до Беарна.

Формирование государства в эпоху Ришелье происходило прежде всего под влиянием войны с окружавшей Францию кольцом державой Габсбургов: в Испании, Нидерландах, Римской империи германской нации и Италии. Таковы издержки не островного положения. Это неизбежно требовало укрепления королевской власти внутри страны. Кардинал-министр начал с того, что отобрал у гугенотов «крепости», оставленные им по Нантскому эдикту Генриха IV. Затем подчинил и разоружил знать, которая совсем недавно разоряла королевство в ходе религиозных войн. А чтобы иметь средства на осуществление своей амбициозной внешней политики, он ввёл столь тяжкие налоги, что ему не раз приходилось подавлять фискальные бунты среди крестьян. Благодаря таким почти диктаторским методам Ришелье к моменту кончины в 1642 г. сумел передать своему государю монополию на принуждение и насилие, которая, по Максу Веберу, является определяющей чертой государственного суверенитета.

Установление этой монополии, безусловно, нарушало многочисленные корпоративные права и свободы и потому порождало антиабсолютистское сопротивление. В 1648 г. (как раз когда достигла кульминации английская революция) сопротивление вылилось почти в восстание против нового кардинала Мазарини — Фронду. На первом и самом главном её этапе застрельщиком выступил Парижский парламент — самый важный из нескольких королевских «суверенных судов». Его магистраты, в прошлом обычные зажиточные граждане, предыдущие полтора века покупали свои должности у монархии, вечно нуждавшейся в деньгах. Вскоре приобретённая должность становилась наследственной, а её владелец соответственно получал дворянство. Практика «продажи должностей» отнюдь не мешала ни высокой учёности, ни чувству гражданской ответственности магистратов. «Дворянство мантии» стало основным проводником сопротивления абсолютизму в мирной форме юридических претензий и подачи протестов королю. На втором этапе мятеж принял традиционную форму осуществления «дворянством шпаги» своего древнего «права на вооружённое удовлетворение претензий» к короне. Намерение сопротивляться королевской власти выражали также немногочисленные сохранившиеся провинциальные штаты, например в Лангедоке и Бретани.

Все эти «промежуточные органы» между королём и народом ссылались на, так сказать, французскую «старинную конституцию», идущую якобы от полумифических собраний франков на Марсовом поле (где сейчас стоит Эйфелева башня). Парламент претендовал на роль хранителя «основополагающих законов» королевства, по сути, представителя нации в отсутствие Генеральных штатов. Самое смелое его притязание касалось осуществления законодательных полномочий совместно с королевской властью на том основании, что королевские указы вступали в силу только после их регистрации магистратами в парламенте. Ко времени Фронды, однако, было уже слишком поздно для подобных требований. Абсолютизм полностью оправдал себя за рубежом, когда Вестфальский мир 1648 г. освятил победу Франции в её главной войне с Габсбургами. Внутри страны монархическая консолидация тоже слишком хорошо институционализировалась, чтобы дело могло пойти вспять. К 1653 г. Мазарини успешно подавил последний полуфеодальный мятеж во Франции [243] .

После 1661 г. развитие монархии достигло пика в виде единоличного правления Людовика XIV. В том же году он привёл Парижский парламент к повиновению, лично приказав на одном из lit de justice (заседаний в присутствии короля) зарегистрировать спорный эдикт. Он перенёс резиденцию королевской власти из потенциально неспокойного Парижа в блистательный Версаль. Он нейтрализовал высшую знать, заняв её придворными увеселениями, и дал мелким дворянам возможность для славной карьеры в его 400-тысячной армии, крупнейшей в Европе. В 1685 г. он отменил Нантский эдикт, лишив гугенотов последних свобод, которые им оставил Ришелье, а в конечном счёте вообще запретил их религию. Одновременно он преследовал диссидентское религиозное течение в католичестве — янсенизм, особенно популярный среди парламентариев. В конце его царствования, после полного разгрома янсенистов, было установлено, по крайней мере по закону, абсолютное религиозное единство согласно распространённому в Европе «старорежимному» идеалу государственного суверенитета. К 1700 г. режим «великого монарха» казался почти всей Европе высшим свидетельством государственной мудрости и настоящим образцом цивилизованного «упорядоченного» государства [244] .

Однако сам же успех абсолютизма Бурбонов и создал предпосылки для его гибели. Его международное могущество привело к образованию антифранцузской европейской коалиции в войне за Испанское наследство 1701–1713 гг., что задержало французскую экспансию почти на столетие. Внутри страны централизация перешла пределы, в которых давно успокоившееся общество могло её допустить в качестве платы за безопасность. Оппозиция подняла голову сразу после смерти короля в 1715 г.: его «кузен Орлеанский» заставил Парижский парламент в нарушение королевской воли назначить его регентом, тем самым положив начало движению абсолютизма по нисходящей кривой в XVIII в.

Руководили этим движением почти весь век не философы, как считают многие, а парламенты, которые во второй раз вышли на сцену в роли конституционной оппозиции. При этом они черпали вдохновение из политизированной версии янсенизма, что признано лишь недавно [245] .

Янсенизм как религиозное учение возник в 1640-е гг. Это был радикальный августинианский ответ на гуманизм и скептицизм таких деятелей Возрождения, как Монтень, на «попустительство», которое «отшельники Пор-Руаяля» (аббатство янсенистов под Парижем) находили в услужливой казуистике суетных иезуитов. Столь строгое учение вызвало встречные обвинения в том, что янсенисты выступают поборниками скрытого кальвинизма внутри католицизма, — они подобную «ересь» рьяно отрицали. На самом деле янсенистская теология вполне соответствовала решениям Тридентского собора, и акцент на внутреннее совершенствование души сочетался в ней с глубоким почитанием евхаристии. Выделяло янсенистов стремление очистить церковь от всего мирского и в особенности предпочтение сана обычных священников, а не иерархов, которые чаще всего принадлежали к высшей знати. Янсенистское духовенство вскоре нашло поддержку и в светских кругах, а именно в судебных парламентах. Такое сочетание диссидентской религии и конституционной оппозиции напоминало пуританский парламентаризм в Англии, и французские лоялисты не замедлили провести эту параллель.