Наиболее сенсационное заявление в духе новой ортодоксии прозвучало, правда, несколько раньше, в 1913 г., в «Экономической интерпретации Конституции Соединённых Штатов» Чарльза Берда [185] . В этом труде, который пользовался огромным влиянием, Берд фактически разоблачал Конституционный конвент, видя в нём заговор бизнесменов-консерваторов с целью выхолостить наследие 1776 г., своего рода циничный термидор, а не торжество революционных принципов, как воображали ортодоксы. Он пытался, в частности, показать, что творцы конституции являлись не столько землевладельцами, сколько инвесторами, вкладывавшими средства в мануфактуры, торговлю и особенно в государственные ценные бумаги, а следовательно, много выигрывали от установления сильной федеральной власти. Книга повлекла за собой бесконечную полемику и дотошное изучение фактов, приводимых автором. В результате утверждение о ценных бумагах было опровергнуто, однако весьма значительная роль экономических интересов в революционной борьбе подтвердилась. Соответственно во времена экономического бума 1920-х гг. и «великой депрессии» 1930-х гг. социальные историки уделяли особое внимание в исследованиях народному радикализму, который проявлял себя в деятельности корреспондентских комитетов, и демократической интеллектуальной жизни, пробуждённой той эпохой [186] . А когда прогрессизм уступил место «Новому курсу», Меррилл Дженсен в 1940–1950 гг. реабилитировал децентрализованные «Статьи Конфедерации», до тех пор осуждавшиеся в свете ортодоксального благоговения перед Конституцией [187] .

В послевоенную эпоху, впрочем, маятник неизбежно качнулся назад, в сторону политики и конституционного строительства, а следовательно, идей и идеологий [188] . Первопроходцами на этом пути стали Эдмунд и Хелен Морган, выпустившие в 1953 г. книгу «Кризис из-за гербового сбора: Пролог к Революции», убедительно демонстрировавшую, что с самого начала колонисты отказывали парламенту в праве взимать не только внутренние налоги, но и любые другие сборы с целью повышения государственных доходов. Тем самым конституционный принцип «нет налогам без представительства» был реабилитирован в качестве подлинного мотива революции, вдобавок неизменно существовавшего ещё с 1765 г.

Бернард Бейлин в 1967 г. развил и углубил такой подход в «Идеологических истоках Американской революции». Основываясь на последних работах, показывающих, что наследие пуританской республики XVII в. сохранилось и в XVIII в. в виде радикальной критики «продажного» правления вигов [189] , Бейлин продемонстрировал, что идеология «приверженцев Содружества» в большей мере, чем Просвещение, вдохновляла основную массу протестной литературы в Америке начиная с 1765 г. Именно эта идеология стояла за знаковыми событиями того времени — известной серией кризисов от протестов против «Акта о гербовом сборе» до «Бостонского чаепития». В частности, ограничительные меры британского правительства в те годы казались колонистам очевидным «доказательством самого настоящего умышленного сговора, в который тайно вступили заговорщики и в Англии, и в Америке» [190] . Поиски роли идей в революции продолжались. Перри Миллер, уже исследовавший пуританский менталитет в книгах «Мышление Новой Англии» 1939 и 1953 гг. [191] , развил тему, посвятив ей важную статью «От Ковенанта к возрождению» [192] . Алан Хеймерт делал акцент на религиозных истоках революции [193] .

Следствием такой усиленной сосредоточенности на идеях как движущей силе революции стало преуменьшение роли радикальных социально-экономических сил, которым отдавали пальму первенства прогрессисты. Теперь нам предлагали картину консервативной революции. Бейлин подытожил новую концепцию следующим образом: «революцию наделило особой силой и сделало преобразующим событием» не «свержение существующего порядка», а «радикальная идеализация и рационализация предыдущих полутораста лет американского опыта» [194] .

Разумеется, дело не могло закончиться столь мало вдохновляющей, консервативной оценкой смысла революции. И действительно, висконсинская школа Меррилла Дженсена и его последователей продолжает традицию социального радикализма. Кроме того, по мере приближения двухсотлетней годовщины ещё более молодые историки начали критиковать компромисс революции с рабством, нежелание революционеров дать женщинам право голоса, политику геноцида против коренных американцев. Это опять вызвало реакцию — Гордон Вуд в ответ написал книгу «Радикализм Американской революции», имея в виду эгалитарное по сути институциональное наследие колониальной Америки, получившее развитие благодаря действиям народа в ходе революционной борьбы [195] . Но, в каких бы пропорциях мы ни обнаружили консерватизм и радикализм в событиях 1776–1786 гг., следует вместе с Токвилем сделать вывод: этот наименее революционный по форме из современных переворотов по демократическому содержанию полностью соответствовал самым передовым стандартам XVIII в.

Сцена, на которой разыгрался новый переворот, сильно отличалась от сцены любой предыдущей революции на европейской культурной орбите: британская Северная Америка во всех смыслах слова являлась Новым Светом. С географической точки зрения она представляла собой целый континент, хотя колонисты населяли только его окраину. К 1776 г. их насчитывалось 2.5 млн чел., то есть примерно четверть населения самой Великобритании; 500 тыс. из них были чернокожими рабами. Крупнейший город в колониях, Филадельфия, имел 40 тыс. жителей (Нью-Йорк — всего 25 тыс.), тогда как Лондон уже достиг миллионной отметки. И, конечно, не существовало национальной столицы, поскольку речь ещё не шла ни о национальном государстве, ни даже об американской нации.

Колонии состояли преимущественно из сельских поселений и развивали сельское хозяйство, но это вовсе не означает их досовременного характера в каком-либо смысле. Они в значительной мере представляли собой «коммерческое общество», как окрестил его Адам Смит в 1776 г.; их жители отличались чрезвычайной грамотностью, как и следовало ожидать в местах господства евангелической религии. Правда, часть населения приехала в Америку в качестве законтрактованных работников, но в этом статусе они пребывали временно на пути к экономической независимости, достигаемой зачастую на быстро отодвигающейся западной границе. Самый оригинальный фактор американской ситуации заключался в том, что сравнительно немногочисленное население увеличивалось в геометрической прогрессии [196] . От 1 млн чел. в 1750 г. оно выросло более чем до 2 млн к 1770 г. К окончанию Семилетней войны в 1763 г. побережье было почти полностью заселено и переселенцы уже перевалили за Аппалачи. Ко времени объявления независимости в 1783 г. численность населения превысила 3 млн чел., несмотря на военные потери и эмиграцию тори, а в 1800 г. составляла 5.3 млн чел. При таких темпах роста для каждого поколения «восток» и «запад» оказывались новыми, пока в 1848 г. американцы не вышли к Тихому океану. Европейцы никогда не знали подобной демографической динамики и социальной мобильности, и колонисты прекрасно это понимали.

Кроме того, как отмечалось выше, 2 млн колонистов уже имели больше доходов на душу населения и больше свободы, чем жители любой страны, принадлежавшей к европейской орбите. Во многом это явилось следствием того способа, каким создавались колонии. Новую Испанию и Новую Францию в конечном итоге организовало государство по своей инициативе, перенеся туда «старый режим» с манориальной системой, аристократией, официальной церковью и губернатором в звании вице-короля; еретикам не разрешали там селиться (поэтому гугеноты эпохи Людовика XIV уезжали в Голландию, Англию, Пруссию, Северную и Южную Каролины). Новую Англию основала торговая компания с королевской хартией — «Компания Массачусетского залива», превратив управлявший ею совет акционеров в провинциальную ассамблею, которая сама выбирала представителей исполнительной власти. Виргиния, более аристократичная и англиканская, чем конгрегационалистская Новая Англия, тоже была основана частной компанией и точно так же создала свою Палату горожан. Другие колонии, например Мэриленд и Пенсильвания, основаны по королевской лицензии частными владельцами, которые, тем не менее, наделили их представительными ассамблеями. Даже если колонии, как Нью-Йорк, основывались прямо по королевскому указу и управлялись назначенными королём губернаторами, они всё равно получали свои ассамблеи. И хотя назначаемый губернатором исполнительный совет почти везде служил верхней палатой ассамблеи, олицетворяя аристократический принцип британского правительства, избираемые народом нижние палаты очень скоро начали играть ведущую роль в системе. Короче говоря, практически всюду главе исполнительной власти (любого происхождения) приходилось управлять с согласия «палаты общин». Избирательное право, конечно, основывалось на имущественном цензе, но даже в таких аристократических колониях, как Виргиния и Нью-Йорк, ценз был сравнительно низок, во всяком случае ниже, чем в Британии, а большинство взрослого мужского населения почти повсеместно обладало собственностью.