Так что ещё побарахтаемся! Придумать бы, как повлиять на вызволение моих товарищей.

Глава 6

Будьте внимательны к своим мыслям, они — начало поступков. — Лао-Цзы

Окрестности города Данциг

28 мая 1734 года

— Ваше благородие… — дрожащими губами, едва увидев меня, обратился сержант Иван Кашин.

— Что? Похоронил уже? — усмехнулся я.

— Да Христос с вами! — Кашин перекрестился.

Мы встретились с ним на подходе к шатру командующего русскими войсками Бурхарда Кристофа Миниха, ну или, как генерал-фельдмаршала зовут на русский манер, Христофора Антоновича. Я уже знал, что мои люди не арестованы, напротив, со всем имуществом доставлены в распоряжение князя Барятинского, который стоял со войсками в двух днях от Данцига.

Там же и я был, но через день, как отправились мои бойцы сопровождать-таки мортиры и одну осадную пушку к осаждаемому городу. Был этапирован, ну или сопровожден к Данцигу. И вот мы здесь — и непонятно, что дальше.

— Докладывай, как дела обстоят! — потребовал я от Кашина.

— Двое животами маются, один слег, жар у него…

Всего семнадцать человек в моем отряде. Прошло три дня… Не считая приходящих в себя раненых, у нас уже трое больных. Причем Кашин говорит об этом с таким гонором, будто подвиг совершен. Это нужно похвалить сержанта, что не слег весь отряд? Я не стал перебивать его или одергивать.

Видел я, как обустроен лагерь князя Барятинского, уже заметил и организацию быта основной группировки русской армии. И… ужас. Вот как он есть — ужас! Наверное, была лишь одна причина, почему армия еще не вымерла вовсе — благодаря крепким организмам солдат и офицеров.

Гадят где попало, любой куст — отхожее место. Да чего там — трава чуть повыше тоже сойдет. Рой мух… мыши… осы и пчелы… А люди, в основном, грязные. При этом у многих офицеров был чуть ли не фетиш на чистую одежду. И вот они… чуть ли не с кружевными чепчиками, а ногти не стрижены и черные от грязи. Такими руками едят, что сложно в них вовсе определить руки, словно земля оживает и тянет кусок солонины в рот. Животами маются? Удивлен, что холеры с чумой в войсках нет! Впрочем… И эта зараза есть.

Четко выстраивалась очередная моя цель в этом мире. Я хочу добиться того, чтобы русская армия имела меньше санитарных потерь. Ранее я думал, что катастрофа с небоевыми потерями была только во время Русско-турецкой войны, что вот-вот разразится. Так как же не быть смертям, когда только по тому, что я помню (а там-то цифры через века дошли наверняка неполные), более тридцати тысяч померло во время одной лишь каомпании к Крыму? Боевые и то в десять раз меньшие.

— Что люди говорят? — спросил я у сержанта.

— Стрекочут, как те сороки. Мол, Норов норов показал, корабль русский не отдал, — словно частушку пропел Кашин.

Норов норов показал? Тавтология какая-то. Да и я мог и хотел что-нибудь другое показать всем тем, кто сдаваться хотел. А так… Норов — это нрав. И тогда все становится на свои места. Говорящая вышла фамилия, подходящая, я — Норов, и нравственный, и со нравом.

— Ты, сержант, сам слушай, что люди говорят, да солдаты пусть прислушиваются. Воно как — сколько дней прошло, а уже стихи обо мне сочиняют! — усмехнулся я.

Мы стояли уже сколько времени у палатки фельдмаршала. Я понимаю, что время тут течет медленно. Но не настолько же…

— Ух ты ж… Простите вашбродь, — присвистнул Кашин и сразу повинился.

— А и правда хороша! — не выдержал и я, и так же обратил внимание.

И, нет, она не была красавицей. Просто она была женщиной. Первой, увиденной мной женщиной в новой жизни. И что же тут сказать, когда и говорить ничего не хочется… Молодой организм…

— Господам понравилась Леска? — вдруг материализовался интересный типчик.

Маленький, толстенький, с кипой на голове. Захочешь увидеть сплошь заклешированного еврея? Так вот он! И даже пейсы болтаются. Не путать с бейцами [идиш. мужские тестикулы]. Впрочем, наверное, у этого колоритного товарища и бейцы, и пейсы. Рядом с такой дамочкой всё нужно наизготовку иметь.

— Рanowie pragna kobiete [польс. паны желают женщину?] — спокойно, буднично, будто булку предложил маркитант.

Хотя… Да предлагаемая женщина вся была будто сдобной опарой — сплошной булкой в центнер весом. И она так смотрела на меня, что мне хотелось сказать о своей несъедобности.