Техники казни широко разнятся, а вкусы и культурные предпочтения не всегда переходят границы без потерь. Так было и в Эссенвальде. Моду двадцатого века на сокрытие самого акта, дабы привнести в процесс негласность и элитизм, не приняли древние племена африканского континента. Они хотели — требовали — чего-то более театрального, роскошного в своей зрелищности и демократично доступного всякому. Разумеется, это было совершенно приемлемо для казни рабов и чернокожих преступников, но ужасало в отношении к заключенным европейцам. Цивилизованного человека негоже выставлять на потеху ораве нехристей, чем бы он это ни заслужил. В первый раз расправу над белым осужденным совершили за брезентовыми ширмами, и едва ли не случился бунт. Отказ в прилюдном ритуале перевешивал чувство расовой несправедливости, но одно укрепляло другое. В ту ночь возмущений, потрясшую шаткие основы имперского анклава, погибли четверо. Через два дня вожделенный спектакль вернулся, и деревянный эшафот раскачивался от наказания одиннадцати убийц. Затем последовала череда щекотливых и основополагающих прений колониальных властителей со старейшинами племен. Представителей выслали даже некоторые самые дальние царьки. Дело было великой важности — требовалось переосмыслить равновесие империи. В контексте казни требовалось подтвердить негласный договор и отношения подданного и хозяина. Патовая ситуация продержалась целую напряженную неделю, пока сановники и ополчение потели под хрипящими вентиляторами.

Один день посвятили обсуждению средства казни, чем отвлекли все внимание от раскаленных споров о доступности. В ходе этих дебатов все признали силу зрелищной церемонии. Самой популярной мерой, когдалибо применявшейся на этом аванпосте империи, была гильотина, попавшая в юный Эссенвальд с пятой волной поселенцев. Ничего подобного здесь еще не видывали. Аборигены дивились ее изощренности и механической элегантности. Чудо изысканности; выдающийся агрегат, растягивавший на минуты то, что человек с мечом или ржавым ножом вершит в секунды. Операторы держались с вежливым безразличием, исполняли задачу с отстранением и уважением. Шеи или лезвия не касалась человеческая рука, а разделенное тело расползалось тут же, словно никогда и не было единым или вообще не существовало. Такое варварство изумило местных и оставило в благоговении. Эти белые существа поистине новый и устрашающий вид.

На континентальной Европе и Британских островах гильотина жила веками. Заостренный топор или сокрушительный вес торопились меж длинных вертикалей, чтобы грязно отделить жизнь, в самых разных видах и ипостасях. Характерный профиль гильотины возникал под разными пасмурными небесами задолго до того, как обрел свое долговечное наименование в честь доброго доктора Гильотена, который в поисках быстрого и гуманного метода убийства нечаянно навек расписался кровью под законом, дозволяющим применение этого внушающего трепет инструмента. Его драматическая простота стала эмблемой однообразной бойни революции, превратилась в окровавленную икону террора. К французскому прототипу приложила руку Германия: карандашные чертежи воплотил в действующую реальность высококвалифицированный изготовитель клавесинов Тобиас Шмидт. Кое-кто говорит, что поблескивающий, косой, сорокапятиградусный угол наклона лезвия — его личный штрих. Скорость и эффективность нового «агрегата» стала притчей во языцех. При нескончаемом притоке клиентов требовалась процедура нового вида. Почти промышленная, конвейерная ментальность для повышенного спроса. Рьяные труды рациональной прозаичности из тех времен привели к еще большим спектаклям причудливых фактов и замысловатой выдумки, пляшущих вокруг содрогающейся и протекающей корзинки — которую, говорит нам Дюма, сменяли или чинили каждые три дня, так проедали плетеное дно растущие числом и яростно клацающие зубами головы, бившиеся в узкой емкости. Подробнее задокументированные, но равно причудливые истории гласят о множестве экспериментов для подтверждения сознания в отсеченных разумах. Самый затейливый проводили два молодых врача, поджидавших у основания механизма, чтобы принять падающую голову. Подхвативши, ее спешно несли к близстоящему экипажу и там через артерии и гуттаперчевые трубки подключали к насосу, а тот, в свою очередь, соединялся еще большим числом трубок с живой собакой, привязанной к полу кареты. Коней нахлестывали, те мчали к лаборатории по мощеным улицам, громко отдававшимся в пассажирах, которые качались и хватались за что ни попадя, при этом вручную неистово нагнетая горячую кровь собаки в багровеющую голову. Все это время они выкрикивали имя жертвы и хлестали голову по щекам под оглушающий грохот твердых колес и скулеж пса. Зафиксирован некий успех: чуть приоткрытые глаза, содрогающиеся губы. Еще одну собаку и час спустя наблюдалось даже «легкое возбуждение», когда голову уже переправляли в чердачную лабораторию.

Модель, ввезенная в Эссенвальд для расправы над преступниками и беглыми рабами, основывалась на гамбургском Фаллбайлер [18] — куда более умудренном устройстве, нежели его парижская прародительница. До наделавшей шуму премьеры уже перепробовали повешение и удушение — к небольшому воодушевлению и интересу. Но что-то привлекло внимание публики в благородстве и неторопливой подготовке Долговязой — как здесь стал известен Фаллбайль. Чтобы причина популярности прояснилась, понадобилось несколько казней. Как и многое в округе Ворра, она оказалась проявлением парадокса. Местные и кочевые племена практиковали и ценили всяческие затянутые и мучительные церемониальные смертоубийства. Кровожадность мероприятия трубила о его праведности. Долговязая же делала наоборот: вовлекала жертву в свою структуру и требовала ожидать на смертном одре, превращала в соучастника процесса. Когда лезвие наконец падало, труп исчезал под полом мгновенно, голова скатывалась по брезентовому желобу. Это вкупе с ожиданием повышало впечатление сценического фокуса, театральности иллюзиониста. А тот факт, что кровь практически скрывалась из виду, только повышал варварскую таинственность. Для общества, которое повидало все, ежечасно жило с жизнью и смертью и постоянно сталкивалось со всеми травматическими этапами между ними, это умолчание служило могущественным фетишем. Так что когда смерть первого белого преступника отгородили, а волшебство свершили «при закрытых дверях», публика почувствовала себя обманутой и исключенной. Одних звуков им было мало. Разочарование переросло в гнев, а тот вылился в преступление. Так что переговоры все тянулись, и участники нехотя согласились, что, покамест не найдена удовлетворительная замена, следующую казнь белого действительно проведут прилюдно и доверят старушке Долговязой без брезентовых ширм. Ополчение и Гильдия лесопромышленников всюду разослали тайные просьбы о предложениях. Разыскивались новые идеи или компромисс. Ведь на самом деле никто не собирался выставлять на обозрение смерть человека из высшей расы. Это могло привести к куда более суровым и пагубным неприятностям. Ждать пришлось месяцы, но в ответ не пришло ничего, кроме фанатичных бредней ненормальных и педантичного трехстраничного письма от французского интеллектуала. Когда же возможное решение наконец появилось, то появилось оно из самого неожиданного источника.

Создали его, конечно же, братья Вальдемар. После собора и часовни Пустынных Отцов новых заказов не поступало. Витражи в Эссенвальде больше никому были не нужны. Привлекли братьев не деньги; их скудные требования все еще утолялись пособием собора. Им требовался прожект, чтобы засучить рукава. Их долгие дни глодало не бедность, а творчество. Они разрабатывали мелкие механизмы и прихотливые мостики, но нигде не видели творческого вызова. А хотелось им дела — чего-то оригинального, чтобы переосмыслить, выжать пафос и смысл из процесса и изобретения. Эрнст пилил в мастерской, а Вальтер пошел через дорогу за пивом, сыром и хлебом для позднего обеда. По улице ковыляли и вопили обычные бродяги да попрошайки. Эта часть старого города славилась своим причудливым ассортиментом человеческих отбросов. Промеж христиан ее ласково звали районом Святого Жиля, хоть в округе и не стояло ни одной церкви. Здешние африканцы были почти сплошь изгнанниками из своих племен, кощунниками и преступниками всех мастей, какие только водились на континенте. Белые жители — равно убогие и юродивые. Личной истории здесь не существовало, дурости расспрашивать не хватало никому. С годами название «Святой Жиль» сжалось, как и все прочее в этих узких границах, и стало просто Скилом. Здесь же гнили некоторые самые старинные постройки, латанные-перелатанные лачуги из первоначальной деревни. Даже самые новые маленькие склады имели вид обветшавший и заброшенный. Самые дешевые в городе. Другими словами, Скил стал идеальным прибежищем для художников, обделенных и для тех, у кого скисло призвание в жизни.

Вальтер Вальдемар чуть не столкнулся с отцом Лютхеном, который стоял столбом посреди клокочущей дороги.

— Доброе утро, сын мой, — сказал он. — Я хочу тебе кое-что показать.

Вальтер кивнул на другую сторону улицы, и оба протолкнулись в темный дверной проем. В мастерской на верстаке, покрытом инструментами и пылью, расставили еду и питье. Лютхен достал лист бумаги и придавил его завивающееся упрямство зубилом и молотком.

— Я принес то, что вам следует увидеть. Это не из ваших обычных работ, мрачновато, но с потенциалом.

Старушка Долговязая получила партнера. И подарил его гений Вальдемаров. Симбиот, присоединявшийся к ее прямоте по требованию. Эту deus ex machina строили два года, пока магистрат проявлял к белым преступникам немалое снисхождение — если принудительный труд плечом к плечу с лимбоя можно назвать снисхождением… Мозги и воля сгнивали в первые же три месяца. Хранился механизм в ящиках с суконной подкладкой, пропитанной камфорой, подальше от перепадов температуры и влажности. Изготовлен целиком из дерева. Комбинация эбена для тонко отлаженного механизма и черного ореха — для обшивки. К левой стойке гильотины прикручивалось дерево со стилизованными сучьями на шарнирах. Оно перенимало прямоту гильотины и простирало ветви над ее верхотурой, касаясь при этом спускового механизма лезвия. Многие сотни деревянных листьев были подвижными. Они крепились тонкими черенками к веткам, а те — к элегантному стволу. К нему под кроной прислонялся манекен воображаемого Адама в полный рост. Его установили прямо на дощатый пол эшафота. Одна его рука касалась груди, другая держала яблоко ослушания. Детализация тела выглядела неплохо, но не великолепно: от неотесанного внешнего вида оставалось впечатление мастерской, но провинциальной работы. На лице были признаки удовлетворения, а потупленные глаза, казалось, сосредоточены на яблоке. Истинный же гений скульптуры крылся в слоях скользящего механизма, начинявшего голову, конечности и туловище. Под эшафотом вместе с поджидающим мешком для тела висели грузила, каждое — на тросе, натянутом на деревянный барабан. Они служили двигателем для изменений и выражений фигуры.

Первым клиентом диковинки стал детоубийца по имени Ральф Бейснер. На установку изобретения ушла вся ночь. За брезентовыми ширмами мерцали фонари. На заре на платформу опустилась великая тишина. Когда соборные часы пробили восемь, ширмы убрали, и над собравшейся толпой разнесся вздох. В гильотину зарядили осужденного человека. По крайней мере, казалось, что человека. Каждый дюйм его тела покрывал костюм из древесины — тугой переливающийся слой бледно-глянцевого абаша. Но не поэтому охнула прибавляющаяся публика. И не впервые она видела черное дерево с его тонкими крепкими листьями, что шевелились на легком ветерке, или стоящего под ним человека из эбена. Не поэтому выпучились их глаза и застыли языки. Показывали они на пальцы Адама. Те легко барабанили по груди, словно коротая время. Гибкие пальцы другой руки крутили сферическое деревянное яблоко. Видно было, что твердый плод надкушен. Пока яблоко вращалось на глазах Адама, двигались и его губы с челюстью. Плоскости смазанной древесины, благодаря которым шевелились мышцы лица, скользнули в твердую усмешку, а потом исказились в выражении ужаса. Внезапно пальцы и выражение замедлились и замерли. Как и листья. Ветер затаил дыхание — и весь механизм стал, ожидая следующего сдвига в атмосферном давлении. Во время паузы в лежащей фигуре осужденного можно было видеть волнение. Он боролся с ремнями, скрипел на скамье. Несколько минут спустя ветер поднялся вновь, непредсказуемыми порывами. Листья заволновались и зашумели со звуком сродни клавишам немого пианино. Адам снова увлекся яблоком, его подвижное лицо выглядело все более взволнованным. Разошлись слухи, и теперь толпа удвоилась в размерах против прежнего, а первые ряды у эшафота прижало к его твердой поверхности, лишая всяческого обзора. Тем, кто только что пришел, те, кто стоял давно, рассказывали, что в точности происходило и как ветер в листьях принуждал Адама к движению и встрече с последствиями своего запретного поступка.