— Измаил мне брат? — она не собиралась сдаваться так просто.

Он покачал головой и воззрился на нее.

— Кто отец Ровены?

— Мне сейчас очень тяжело, — сказал он изнуренно.

— Но я должна знать, — закричала она.

— Прекрати сейчас же, дитя, пока не стало слишком поздно.

— Не прекращу, я твоя дочь и ты обязан мне рассказать. Ты всегда рассказывал все. Доверял мне свои дела и мою независимость. Ты обязан рассказать. Я схожу с ума, чего уже только не выдумываю — то ли факт, то ли вымысел. Иногда мне мерещится, будто вся моя жизнь — только сон, а Ровены и вовсе не было. Все это превращается в кошмар неуверенности, и я должна понять — ради собственного рассудка. Единственное, что я действительно знаю, — ты мой отец и мы одной крови. Так что я прошу рассказать.

— Нет, не одной, — ответил он с очень тихой твердостью.

Она тяжело дышала.

— Нет? — переспросила она со слезами в глазах.

— Мы не одной крови. Я твой опекун, ты — мое приемное дитя.

Она слегка шелохнулась — наклонилась, чтобы видеть его влажные потупленные глаза.

— Я не знаю, как и где ты родилась. Боюсь, мы совсем не похожи.

Она молча сложилась перед ним, размягчаясь и съеживаясь внутри одежды. Сидя в лужице прошлого. Теперь ее разум абсолютно опустел. Как и рот, ибо больше спрашивать было не о чем. Все начиналось здесь — это исток всех ручьев ее жизни, вливавшихся в величественную реку прошлой жизни. Она прошла обратно по своим шагам. Юбка зацепилась за угол стола и сбила кипу бумаг, грациозно соскользнувшую на пол. Этого она не видела или не заметила; как и человек, оставшийся в конторе перед собственной долей горя. Гертруда отмотала свой путь по лестнице и нашла выход на улицу. Будучи как в тумане, шла не в ту сторону, запертая в горячке истины, об открытии которой уже пожалела. Почему она никак не приучится оставить все в покое, не отворять двери, не совать свой нос? Хотелось вернуть время до того, как в капризном мозгу расцвели все вопросы. Почему ей обязательно надо быть такой? Другие не были; их жизни и любови казались проще, менее запутанными. Почему же проклята она? Большие волны в ней ни разу не пробовали вкус столь глубокого сомнения и заколебались, рассыпаясь омутами и подводными течениями, не существовавшими раньше. Увлажнились глаза, струилось молоко, а из-за холодного пота к зардевшейся коже липло дорогое платье. Она ненароком ступила в канаву и забрызгала деликатные туфли. Тут-то и пробудилась окружающая вонь, словно нюхательные соли. Распрямился старый рептильный мозг и в секунду откинул тысячи лет эволюции. Гений передних долей отключился. Она в опасности, говорил нюх. Где она?

Так во всем Эссенвальде разило только одно место: она в Скиле. А сюда не следовало заходить ни одной женщине ее класса и высшей расы — разве только для того, чтобы развращать свои набухшие личности. Она протерла глаза и огляделась. В облезлых дверях древних построек ошивались мужчины и только мужчины. Все следили за ней. Некоторые обменивались репликами, а один изображал грязными руками непристойные жесты. Неужели все мужчины таковы? Неужели таков ее отец и таков ее возлюбленный Измаил? Все одинаковы? Их ложь и скверна способны на все? Преступление, убийство, изнасилование и похищение. Внезапная мысль об утраченной Ровене стала кремнем и высекла из железа старого заднего мозга огонь, запаливший шакалью ярость. Она освежует их заживо за то, что они посмели коснуться ее деточки, — кем бы они ни были. Гертруда развернулась на каблуке. Разговор с отцом еще не закончен. Он вернет ей Ровену. Теперь ее не остановит ни один мужчина, и на улице все это поняли и затаились в тенях, не желая связываться с созданием, у которого в глазах огонь.

В Скиле Шоле нашла комнату, где могла жить, а Измаил — навещать ее и оставаться, когда может. Место, куда высший класс Эссенвальда не забредет никогда. Расспросы Шоле заводили во множество крысиных нор и подпольных хором. Но не нашлось ничего идеальнее двух комнатушек над скорняцкой. Сего места многие избегали по самым разным причинам. Из них самая очевидная — владельцы.

Готфрид и Тафат Дройши были противоположностями во всем, кроме своего занятия и брака. Он — очень белый, жилистый и сухой, почти два метров ростом. Она — очень черная, вечно мокрая и сферическая. Он «пустил корни» и женился на местной через месяц после своего прибытия в Эссенвальд в нежном возрасте девятнадцати лет. Один из стаи широкоглазой невинной молодежи, завезенной из Старого Света, чтобы расширить генофонд и упрочить колониальные силы. Он всегда вожделел черных женщин — после первых же фотографий, увиденных в дядиных журналах сомнительного свойства о «географии» и «народах» мира. Их гологрудая избыточность казалась ему диаметрально обратной женщинам его пуританского kreis'a [17] зашнурованным в кружева с шеи до лодыжек. Он обеими руками схватился за возможность уехать и сменить миры. Проверить, истинны ли фотографии. И оказалось, в какой-то степени — да. Но поистине сразила его Тафат. Она была воплощением его самых шальных и экстравагантных грез. Самая круглая, самая выдающаяся и покинутая из всех. В городе она провела всего год — дочь Людей Лунного Очага, легендарных трапперов и охотников. Их бантуланды лепились к юго-западным контурам Ворра — область, богатая дичью и множеством видов крупных животных, чьи шкуры высоко ценились. Растущая торговля между этими землями и Европой шла через Германию, и Лейпциг стал скорняцким центром мира. Эссенвальд оказался идеально расположен и связан, чтобы способствовать росту торговли. Брак Дройшей стал для этого ремесла настоящим благословением. В течение двадцати лет их предприятие расширялось, а теперь пара процветала и не знала ни минуты покоя. Их деревянный дом, фабрика и лавка находились в одном из старейших кварталов старого города. Хобби Готфрида было одержимое устремление скрещивать разные виды, чтобы создать новую, уникальную шкуру. У него были нулевая научная подготовка, очень хлипкое понимание естествознания и того хуже — азов генетики. Зато имелись нулевой моральный кодекс, упорство и ненормальный интерес к половым органам. Недаром его маленькую мастерскую обходили стороной. Стоявшие у нее звуки и ароматы поражали воображение.

Вот почему комнатки над ней шли так дешево. Жильцы не задерживались надолго и обычно были из скрытных. Потому когда о кратком съеме попросила молодая красавица-танцовщица со шрамами на лице, Готфрид места не находил от радости. Тафат не разделяла его чувств, но она знала, что он не даст рукам волю. В конце концов, это она внизу занималась потрошением и свежеванием.

Отчасти их успех объяснялся воодушевленным заимствованием Готфрида ритуальных практик у Людей Лунного Очага. Говаривали, что у него в мастерской есть даже собственный алтарь, окруженный мутантами в клетках. Трижды в год они участвовали в бантулендах в четырехдневном жертвоприношении с трансом, где пребывали и сейчас, а значит, Шоле получила в свое распоряжение все здание. Можно разжечь больше ароматических палочек и меньше переживать на лестнице о своем платье. Можно, покуда те танцуют голыми в джунглях, разыгрывать хозяйку этого страннейшего из домов. Все сошлось идеально. Комнаты подчищены и надушены, свечи зажжены, вход отперт.

Люди Лунного Очага провели уже два дня из ритуала. Пляски продолжатся всю ночь напролет и следующий день. Когда в новых сумерках взошел полумесяц, за барабаны ввалился на заплетающихся ногах Готфрид Дройш. Голый и белый, он казался засохшим деревом, скрипящем в лесу сине-черных волн. Облака светлячков прошивали заросли зеленой люминесценцией и на несколько секунд окрасили его нелепую чужестранность в нечто смутно экзотичное.

Шоле лежала в постели, и он вошел через черный вход. Поставил маленький, но увесистый рюкзак на нижнюю ступеньку лестницы и развязал шнурки. Фимиам заострил его предвкушение. Он разулся, взял рюкзак и поднялся по скрипучей лестнице. Было темно, единственный свет — слабый проблеск под ее дверью. Сегодня особой нужды в таких предосторожностях не имелось, поскольку любопытная парочка, заправлявшая скорняцкой на первом этаже, сегодня где-то исполняла ритуалы в честь своих косматых богов. Тем не менее он крался. Площадка у ее двери застонала, и он знал, что она не могла не слышать, если еще не спит. Отворил дверь. Парфюм ошеломлял, а смешанный с ароматом ее тела — опьянял. В маленьком металлическом подсвечнике горела простая ночная свечка. С жестяного выступа на подсвечнике свисало колечко — крошечная рудиментарная люстра, — а на ней болтались плоские ангелочки, грубо вырезанные из металла. Жар огня ловил лезвия на кольце и все кружил и кружил ангелочков. Свет огня рассылал их силуэты плясать и покачиваться на стенах. Он снял бушлат и поставил рюкзак в ногах кровати.

Она подвинулась на шелковых простынях и произнесла:

— Я так долго ждала.

— Я тоже, — прошептал он.

Разделся и на цыпочках прошел к кровати. Поднял простыню и скользнул к ней рядом.

Она хихикнула и вытянула татуированную руку. Стоило дотронуться до его липкой кожи, как она поперхнулась и отдернулась. Сидрус одной рукой зажал ее горло, а второй — промежность и медленно навис бугорчатым лицом в дюймах от ее устрашенных глаз.

Часы спустя через открытый черный ход пришел Измаил. Поставил маленький, но увесистый рюкзак на нижнюю ступеньку лестницы и развязал шнурки. Фимиам заострил его предвкушение. Он разулся, взял рюкзак и поднялся по скрипучей лестнице. Было темно, единственный источник света — слабый проблеск под ее дверью. Сегодня особой нужды в таких предосторожностях не имелось, поскольку любопытная парочка, заправлявшая скорняцкой на первом этаже, уехала. Запах из их мастерской почти пересиливал фимиам. Он прокрался на площадку у ее двери, и пол застонал. Он знал, что она не могла не слышать, если еще не спит. Отворил дверь. Парфюм ошеломлял, а смешанный с ароматом ее тела — опьянял. Но под его пронзительностью находился сладкий пустой запах мяса.