— Да, да, полагаю, вы правы.

— И что за человек-тень вас так угнетал? Не похоже на создание леса.

Флейшеру ни разу и в голову не приходило, что существо, которое отняло Урса и убрало всех остальных, после чего надругалось и унизило его, бросило нагим на дереве, — кто-то из его собственной партии.

Когда все это произошло? Далеко ли находился Измаил? Что за мотив был у чудовища?

— По-моему, при всем том, что становится известно после возвращения мистера Уильямса, стоит поостеречься раздавать лавры. А о его участии в деле с зарезанной проституткой нельзя говорить в гильдии или в присутствии чрезмерно щедрых друзей с тонкой конституцией, которыми он, к сожалению, пользуется. Пожалуй, пришло время превознести истинного организатора «Возвращения из Ворра», нежели неизвестного и неуважительного выскочку.

И тогда Талбот положил руку на плечи хрупкого молодого человека — жест, который он не имел в привычках ранее и не намеревался повторять впредь.

Как муравьи пробрались вниз, он так и не спросил. Боль выбелила все детали, кроме того, что ему говорили. Он сидел изможденным, придерживая руку, перевязанную лоскутами рваного платья Модесты, пока муравьи питались посланием, какое ему было не понять. Питались сытно, ведь его кровь, примешанная в сахарную воду, дарила насыщенное и вкусное питание. В дальнем конце пещеры Модеста поставила прямоугольный деревянный ящик. Тот походил на пенал, но в три раза крупнее. Слизнув чернила, муравьи набились в ящик, все до единого. Его она закрыла и запечатала крышку, затем вернула внимание к Тимоти. Уж отвалился ноготь, уж торчала кость, но она так и не позволяла остановиться, покуда не было завершено послание и совершенно не обнажилась первая фаланга указательного пальца.

— Скоро залечится, — сказала она, присев рядом. — Ты должен быть сильным для путешествия.

Он едва ли ее слышал; рука гудела в такт волнам под ногами, а перевязанный палец торчал наверх, к лестнице и гаснущему квадрату света в потолке.

Взяв его за вторую руку, она протянула выпить остатки чернил. Ее теплота ослепила, и он взглянул на ее красоту. По венам побежало что-то сродни меду, с которым он экспериментировал ранее; боль унялась, а разум раскрылся.

— Куда я отправлюсь?

— К Морским Людям, — она глубоко заглянула в него. — К моему отцу.

— Но твоего отца больше нет; разве он не умер?

— Он ждет. Ждет тебя и этот ящик.

— Я не понимаю.

— Тебе и не нужно. Нужно только идти. Доставить и вернуться, и на этом твое дело будет закончено.

— То есть я умру?

— Нет, просто закончатся задачи твоей жизни. Я буду ждать тебя.

— Но Кармелла говорила, что тебя придет направить серафим.

— Придет, но не раньше, чем я узнаю, что отец получил послание, — она встала, заботливо подняла ящик и показала на лестницу. — Ступай.

Модеста и старуха позволили ему выспаться на время, которого он так и не понял, когда его сны пытались смешать все доступные смыслы. Он видел, как вручает ящик легендарному Лучнику на глазах у грозных Морских Людей. Он видел, как ее нагота поднимается по ступенькам в мерцающий свет. Ее движения все еще дергались, но уже иначе; кадры-стаккато смягчались, становились грациозны, в тон тем мягкости и заботе, какие она проявила к нему впервые. И теперь он знал, что никогда не должен был ее защищать, что это ложь. Голоса лгали. Он — орудие для ее роста и связи с покойным отцом. «Орудие»: слово показалось знакомым. Кто его говорил? Он ворочался во сне, с изувеченного пальца спали повязки; палец подергивался и писал в воздухе слово «орудие».

Проснувшись, он понял, что это Лютхен говорил, будто его мозг — орудие.

В пробуждении бывают просветления и видения — часто мимолетные, истончающиеся, моментальные. Их может сдуть рассветный хор или чих. Их яркость притушена вторжением обыденного. Но тем утром, после неизмеримого вмешательства в его жизнь, что-то пробудилось и протрубило, не подчиняясь никаким манипуляциям. Неприкрытое в смысле и искреннее в объективности: у слова «орудие» два значения, фундаментально разные в понимании, одно благородное, второе — нет. Одно значит «средство или проводник устремления», с неприкосновенностью, которая считывает и измеряет: датчик или индикатор, компас. Второе — механизм глупый, пустота, на которой играют другие: машина, марионетка.

Раньше он надеялся на первое, но теперь знал, что был вторым. Он лежал в гнезде из спутанных простыней и перебирал все, что ему говорили голоса, все, что они говорили Кармелле, все, что советовал Лютхен. Нестыковки расползались, как нефть по воде. Когда к нему пришли, чтобы собрать в дорогу, он знал, что идет не в Эссенвальд к Морским Людям, что присланные Лютхеном вода и советы не благословлены, что единственную истину гласила Модеста и была та жесткой и равнодушной и что у его маленького места в мире действительно только одно назначение. И если есть меккский бальзам, то только у Модесты, когда он принесет ей весть об успешном завершении миссии.

Его сопроводили на окраину деревни. В наплечной сумке лежали ящик и провизия, и ему дали монеты, кубики соли и табак, чтобы расплачиваться за все требуемое в долгом путешествии к морю. Модеста вновь толковала, что они будут ждать серафима, а его долг — вернуться после того, как муравьи заговорят с Однимизуильямсов — не циклопом, а тем, что затаился в глубине владений Морских Людей. В глубине тела и души другого человека. Он ответил Кармелле, что подчинится, но тогда и она должна поклясться: ежели он не вернется, она поведет Модесту в лес напрямик, не через Эссенвальд. Та согласилась, хотя и заметила в ответ, что в конечном счете все в руках серафима. На том и распрощались, и он поднялся по тропинке. Она даже помахала на прощание, пока он шагал от деревни к морю. В нем не засело зерно боли, гнева и досады — только лишь едкое чувство утраты, поскольку отчасти он боялся, что больше им не суждено увидеться.