С моря пришел легкий ветерок и разбудил младенца. С новой силой в конечностях и широко раскрытых глазах он пополз к рухнувшему дому. Грубые травы и низкие тернии съеживались на пути. Ничто не смело оцарапать его мучительно медленное продвижение. В тени, где его прислонил Цунгали, поджидал и корчился лук. Он соскользнул и сдался, расслабляясь в натянутые жилы и перехваченные струганные кости.

Следующие дни были милосердно мягкими, днем и ночью сухой бриз хранил пятнистого малыша в тепле и укрытии. Лук уже растерял всякую твердость и забыл свою жесткую форму, чтобы стать жирной кашей с высокой питательной концентрацией. К нему не смело приблизиться ни одно животное или насекомое. Он был только для ребенка. На третий или четвертый день после эксгумации младенец заплакал. То ли его подстегнуло какое-то пробуждение жидких моторов равновесия — трубопровод глубочайших эмоций или механика сознания, оживленная и промасленная после бессмысленных песков спячки, — то ли перемена в ветре: пригубившая жару кромка воды, дуновение далекого шторма. Что бы ни раскрыло рот младенца, раскрылся он с возрастающей требовательностью. Так его голос креп в громкости и дерзости на удаленном утесе над грохочущими волнами, пока не залетел в полые известняковые желудочки под землей. Он отдавался и скользил по всем залам, перерастал в пульс, способный потягаться с реверберациями моря.

В одном из гниющих полей поблизости согнулась пополам в трудах Кармелла Салиб. Почтенная женщина протирала сморщенную коллекцию бесцветных дынь от пыльной почвы. Поле ее зависло посреди ступенчатого бока узкой долины. В сезон дождей внизу хлестали разлившиеся воды, увлекая в прозрачность синего моря желто-молочный поток. Тот потом лежал под поверхностью, словно медленное мрачное привидение, пока не находилась волна погрубее, чтобы взбить и слить все в одно. Но сейчас вади [2] оставались бесплодными и пустыми. В этих местах вода была драгоценна, а колодец Кармеллы двумя полями выше стерегли таблички и предупреждения, а иногда и она сама, затаившись в рваной палатке с помятым ружьем на птицу, когда думала на водокрадов. Этого за нее никто бы не сделал. Это дело молодых. А все они отбыли в Эссенвальд или Берлин, или Австралию, или другие края, о каких Кармелла никогда не слыхивала.

Когда окончился день, она задала корм животным в их уложенном соломой дворе посреди голого каменного дома. На них она молилась. Молилась, чтобы их тепло и плоть помогли продержаться еще год. Молилась часто, потому что знала: что-то еще слышит в этом забытом крае, где море огромно и неустанно разъедает берег, так что тонкая короста полей дрожит в неуверенности. Она их видела. Слышала. Молилась, чтобы они принадлежали Богу ее пращуров и находились под его благословением и властью. Потому что в глубине души знала, что это не так.

Она рассказывала отцу Тимоти о них, о том, где видела их или слышала. Он согласился встретиться с ней и послушать сам. Теперь они стояли и смотрели на иссушенную желтую землю, но слышалось лишь море в конце узких вади. Священник стоял, как силуэт или разлом. Черное усталое одеяние — контраст яркой усталой земле.

Свежий бриз подхватывал шум моря, чириканье далеких птах и скрип сверчков на дневном свете — но никаких голосов.

До Рима отсюда было далеко, и порой стоическая вера местных казалась грубой и ослепительной, как их земля. Ему хотелось вернуться под крышу прежде, чем солнце заберется еще выше. Так что он надавил на бесконечное время ожидания.

— В какое время дня ты их обычно слышишь, Кармелла?

— Сразу перед сиестой, отец.

Сердце упало. Он не намеревался столько томиться здесь в плотной колючей одежде. Еще бы в это время не являлись голоса — ее мозг изжаривался на раскалывающем камни солнцепеке по меньшей мере два часа. Здесь не выдержит даже ее мумифицированная стойкость.

— Их слышал кто-нибудь еще?

Она взглянула на него глазами, сощуренными в щелочки от света и контраста священника.

— Кто? Я тут одна. Вот почему они слабые. Будь больше ушей, чтобы слышать, голоса стали бы громче.

— Но что они говорят?

— Я не могу понять — они вещают словами из далеких краев или далеких времен.

— Значит, ты их не понимаешь?

— Не знаю слов, но способна распробовать их смысл и понять, что они приходят в предостережение.

Отец Тимоти снял шляпу и теперь серой тряпицей протирал ее сырую изнанку.

— О каком предостережении ты говоришь?

— Мне трудно разобрать из-за их гнева.

— Что же их так гневит, не на тебя ли они гневаются?

— Нет, отец, — она потупила глаза на ослепительную почву. — Они прогневались на Бога.

Сперва отца Тимоти заинтересовал ее визит. Не каждый день сообщают о божественных видениях. Разрешив скользкий вопрос надежности ее рассудка и истовости религиозной веры, он мог расспрашивать Кармеллу всерьез. Он знал, что она — уважаемый член своего небольшого сообщества, хоть и живет на отшибе. Но нынешнее откровение его встревожило, оно граничило с кощунством. Нужно было убраться подальше от этой неприятности и задуматься о ее последствиях.

Священник поднялся и быстро отряхнул со штанин пыль полей.

— Кармелла, мне уже пора; меня ждут обязанности. Мы все еще обсудим, это сложный вопрос.

Он нашел узкую избитую тропу — не более чем тонкую полоску потревоженных камней — и поднялся из долины.

— Я буду на заутрене, — окликнул он через плечо.

— Да, отец, — ответила она и отвернулась к арбузам.

Она сомневалась, что священник верит в ее видения. Наверняка принял за юродивую, как и все остальные. Те, кто ее здесь оставил. Порочные, вредные людишки на другом конце деревни. Вечно сплетничали о ее семье. Теперь они ушли. Она все равно докажет, что они не правы. Она знала, что видела и слышала в жарких жестких полях. Если кто-нибудь сюда еще вернется, она притащит его слушать и видеть — с волосами дыбом, как у нее в первый раз. Когда екает сердце от плача за ветром. «Вот, — скажет она, — ясно как день».