Они ушли с великим порывом — бесшумным и без дуновения воздуха.

Кармелла с ребенком впали в глубокий сон на железной койке.

Отец Тимоти закончил заутреню и вешал балахон в длинном узком чулане, пропахшем фимиамом и паутиной. Услышал, как кто-то входит с другого конца пустой часовни. Быстро поднял взгляд и увидел Кармеллу.

Мысленно простонав, он решил, пока еще не развеялась аура священнодействия, уделить ей из милости несколько минут.

— Ах, Кармелла, вижу, ты пропустила службу, но не меня. Тебе есть что еще поведать о своих видениях в полях?

Он облачился в мирское и отвернулся, намереваясь увлечь ее на пыльную улицу, чтобы там покончить с разговором. Тут он осознал, что она все еще молчит в тенях.

— Кармелла, что-то стряслось?

Через несколько секунд молчание стало раздражать.

— Кармелла?

Тут, пока он невольно обмочил штаны, из того, что он принимал за нее, полыхнули и завизжали двадцать голосов. Их громкость и тембр возопили и ударили в отца Тимоти приливной волной. Изломанные октавы не упустили ни единого резонанса ни в нем, ни в тонком помещении. Они повторялись и сотрясали, покуда не остался только раскатывающийся стон.

— Слушай, маленький пастор. Нам многое нужно сказать. Слушай и внемли. Поднятое из земли чадо есть длань Господня созданная для Ворра. Стать ей зрячим оком слепой бури, чреватой угрозой для всего сущего, и расти ей вне оков времени. Она уже старше тебя, но потребуется еще год, чтобы ей завершиться. В сей краткий срок оберегай ее и женщину, которая ее приняла, пока их не призовут. Ты под присмотром, и ты подчинишься.

В Эссенвальде на свет являлся другой ребенок.

Гертруда Тульп горячо гордилась, что станет его единственным родителем. Госпожа Тульп гордилась многим. Независимость и решительность были путеводными звездами ее необычной юной жизни. Со времени после того, как она влезла в закрытый дом на Кюлер-Бруннен, они выросли по экспоненте. Рьяное любопытство завело в дом, таящий невозможное.

Тогда она была чуть моложе, и многие сбежали бы с криками при виде того, что она нашла в подвале: четыре искусственных человека воспитывали мальчика-циклопа. Но бакелитовые машины и их необыкновенная палата заворожили ее, превратив инстинкт скрываться в инстинкт сражаться. И она победила — ненадолго. Так она приняла на себя дом и одноглазого ребенка, которого звали Измаил, и наблюдала в изумлении, как тот расцветает и мужает. Этим мужчиной она овладела. Сейчас она приложила ладонь к животу и почувствовала, как двинулся ребенок. Не потому ли, что Гертруда вспомнила циклопа? Существовала немалая вероятность, что он и есть отец, и единственным ее страхом оставалось, что младенец родится с тем же уродством.

Все остальное в ее самодостаточном существовании, казалось, находилось под контролем, даже родители, вынужденные смириться с беременностью и безотцовщиной. В конце концов, зачатие случилось во время карнавала, когда мораль большей части обитателей Эссенвальда надевала маску. На любые опрометчивости и мелкие преступления в ходе этих дней старательно смотрели сквозь пальцы. Посему никто ничего не сказал — богатство и положение семейства Тульпов угождало ее любым потребностям. Но были и другие, негласные причины для этого сочувственного отклика. Гертруда заручилась крепкой дружбой с Сиреной Лор, одной из богатейших женщин в Эссенвальде. Сирена поклялась поддерживать и защищать ее. Даже когда Измаил обратил свои сексуальные авансы к Сирене, что для Гертруды втайне показалось не меньше чем благословлением. Всю приязнь Гертруды к уродцу уже исчерпали его требования, его копящиеся неудовлетворение и мелочная жестокость. Теперь же ее внимание было целиком приковано к растущему младенцу. Чрезмерную сексуальность Измаила и его потребность отведать и покорить каждый аспект своей новой жизни переуступили Сирене. В конце концов, это он, предположительно, исцелил врожденную слепоту Сирены, чудесным образом «забрав» недуг, диктовавший ей, как жить, пока в ее постель не заполз циклоп.

Во время своего последнего визита Сирена снова обсуждала с Гертрудой вероятность того, что ребенок принадлежит Измаилу.

— Интересна ли я еще Измаилу, проявляет ли он любопытство к ребенку? — спрашивала Гертруда.

Сирене претило лгать лучшей подруге, но истину, что он о ней и не вспоминал, было слишком больно произнести.

— Время от времени мы беседуем о родах, когда он справляется о тебе после того, как я возвращаюсь с наших встреч, — на деле он ни разу не заикнулся и не имел никакого интереса ни к Гертруде, ни к тому, чем занималась Сирена без него. Их отношения накалялись, но не поделилась она и этим.

— Можно ли быть с тобой при родах? — спросила Сирена.

Гертруда едва покачала головой, поджав губы и прикрыв глаза. Затем пристально посмотрела на подругу и ответила:

— Мне лучше быть одной. Родичи знают свое дело, вы станете друг другу мешать.

Сирена хотела было возразить, когда Гертруда перебила:

— Ты моя дражайшая подруга, и мы многое прошли вместе. Ты единственная знаешь об их существовании, и большего тебе знать не полагается. Конечно, я хочу, чтобы ты была со мной, но обстоятельства против.

Возникла секундная пауза, затем Гертруда продолжила:

— А еще ребенок может быть от него, и если он родится таким же, то я не хочу твоего присутствия. Прости за эту грубость, но мне действительно кажется, что иначе нельзя.

Сирена угадала истинный смысл слов, но не посмела о нем расспрашивать. Выпытывать мотивы и выворачивать столь болезненную почву — только посеять, взрастить и выпестовать больше боли, чем могут нести существующие реалии, спутанные по обе стороны родов. И она согласилась прийти, только когда за ней пошлют. Сирена поцеловала подругу, стараясь придушить трепещущую в сердце панику.