Вперившись наружу, он дотронулся до шрамов на лице и нащупал слепой глаз, вшитый, дабы исправить то, что ему всегда казалось проклятьем природы. Он больше не циклоп, и благодарить за то следовало шамана Небсуила. С тех пор они не виделись. И хоть минул почти год, воспоминания как будто изнывали все глубже и дольше, скользя между притяжением и отвращением. Словно читая его мысли, на другой стороне Ворра замерцала далекая буря, рассылая разряды молний в лиловые тучи.

Измаил знал, что не похож ни на одно из встреченных существ. Он один-одинешенек в этом зыбком, неопределенном мире. Молодой человек с лицом древним, как грех. Операция Небсуила не убрала уникальность, лишь замаскировала для других. Второй глаз стал бутафорией. Он был, и был жив, но не связан с мозгом. Людям нипочем не понять силу, которую даровало единственное око. Его зрение — не вывернутая рогатка, как у них. Из-за злой шутки творения их оптические нервы перехлестывались: правый глаз присоединялся к левому полушарию, левый глаз — к правому полушарию. У него не было такой путаницы. Только единая ясность, прямая линия от зрения к нерассеченному разуму.

Буря надвигалась, вспышки мчались через деревья навстречу затаившемуся городу, нависали и наползали на Эссенвальдский собор, возведенный по образу Кельнского — меньше размером, но в этом окружении столь же внушительный. В окне промелькнуло отражение Измаила. За тонким стеклом раскатилось первое бормотание грома, и теплый ухмыляющийся ветер тряхнул с призрачным трепетом бледный эвкалипт.

Измаил знал, чем он не был, но не чем был. В Ворр он вошел, так как все знали, что там проживают другие одноглазые существа. Впрочем, к счастью, он не состоит в родстве с так называемыми антропофагами — коренастыми людоедскими кошмарами, рыскавшими по бесконечной чаще. Измаил уже встречался и жил с мужчинами, женщинами, чудовищами, машинами, животными, привидениями и чем-то средним между ними, но знал, что явно не является никем из них. Все вокруг ведало свою родословную. Понимало свое место в мире. Лес и город представляли собой упорядоченные карты межпоколенческой организации, где все знало свое положение и релевантность в пищевой цепи. Он же находился за пределами.

Ошеломительный масштаб потребности Сирены начинал удушать. Выживание в Ворре подарило вкус испытания, потребность в риске, и они казались единственным инструментом, чтобы раскопать свое неведомое происхождение. Здесь же поговорить о себе было не с кем. Хотелось проведать Родичей, но Измаил не рвался в дом номер 4 по Кюлер-Бруннен из страха, что придется свидеться с Гертрудой. Он начинал поистине презирать мелочность быта и отсутствие цели своего существования, которая, как верил Измаил, ему нужна. А все эти люди настолько проникнуты неизбежностью, настолько заперты в уюте своих семей, что влачат плоскую механическую жизнь. Его происхождение должно быть куда более экзотичным и динамичным. Он уникален, и жизнь у него должна быть под стать.

Однако он собирал байки о другой форме жизни, якобы укрытой в Ворре. Их называли Былыми. Больше всего об этих неуловимых сущностях ведал Небсуил, но его знание запятнали опаска и подозрение. Во время выздоровления после операции Измаил кое-что вычитал в доме старого колдуна об их мифологии и встречах с ними. Но в богатой библиотеке старика нашлось больше картинок, чем слов. Всякий раз, стоило Измаилу поднять тему, Небсуил ворчал и занимал позицию осторожной неприязни. Его орбиту отрицаний покинуло всего несколько простейших фактов. Так Измаил узнал, что, согласно легендам, Былые — это ангелы, ниспосланные Богом на Землю стеречь древо познания в Эдемском саду. А когда Адам совершил первый грех, Бог разгневался из-за их презренной неудачи. Отвернулся от них и позабыл.

За века отчаяния они выродились или запустили себя, предавшись беспутному разложению. Преображаясь обликом и смыслом, стараясь умереть или стать ничем. На некоторых иллюстрациях в книгах они изображались в перьях. Кора и сучья под кожей, узлистые лозы и шипы — в мехе и волосах. Что Небсуил все-таки выдал, так это что среди них не найти двух одинаковых. Отчасти проклятие изгнания подразумевало, что они остаются в одиночестве и разными путями все более отчуждаются друг от друга. Общим было лишь их желание сгинуть. Спрятаться в дичайшей глуши Ворра, а порою зарыться под землю в тщетной надежде, что сон выльется в спячку, а спячка поторопит смерть.

В другом конце библиотеки вошла Сирена. Она всмотрелась в задумчивую фигуру у окна, пытаясь прочитать контуры и глубины его уникального тела и непостижимой странности. Его колебания между страстью и отдаленностью. Она не знала и не умела предсказать реакции их обоих друг на друга, вечно склонявшиеся и скакавшие меж пышной экзотикой и припадками меланхолии.

Сексуальный аппетит Измаила снова возрос. Свой напор он сменил на выдержку. Она страшилась, что он доискивается в ней слабости, а он боялся наткнуться на границы собственных воображения и чувств. Втайне каждый желал страха другого. Их тела изнемогали средь книг и тишины умственной концентрации. Это дарило обоим приятную, излохмаченную и вознаграждающую дистанцию между друг другом. Она сняла с полки Геродота. Спустя секунды ее утробу охватило новое ощущение. Оно противоречило перекатывающейся неугомонной боли, вызванной их занятиями любовью. Отличалось от нытья яичников, что порою ревели и стискивали все ее существо. Оно было гудением откуда-то извне. Посланием глубочайших барабанов. Пониманием, какое не услышать ни одному мужчине. Сирена поняла, что это наверняка весть Гертруды, и знала, о чем гласит эта весть. Не говоря ни слова, оставила библиотеку и вышла на балкон.

От бури разило Ворром, и это ощущение отделяло Сирену ото всего. Она стояла у орнаментального парапета и взирала на дикость, что извивалась и билась внизу. Духота от племен и их смыслов, от живности, процветавших где-то за дрожащей губой этого искусственного города. Они плоть от плоти Ворра — огромного, первобытного, без малейшего любопытства ко всему прямоходящему.

Она прошла по балкону прямо навстречу ветру — куда ее всегда вел слух, когда она была слепа, лицом к шпилям собора. Осмотрела их видимые свойства и признала их за неуместные и старомодно вульгарные в сравнении со всем остальным здесь обитавшим. Живот снова дрогнул, и Сирена представила себе старый дом в тени этих шпилей. Представила Гертруду и ее родовые муки, будущее и все следствия. Спросила себя, почему мужчина, с которым она живет, ни разу не поинтересовался о растущем зародыше, в котором вполне может бежать его кровь. Сирена держала в себе эту боль за свою подругу. Крепко держала щитом против более глубоких боли и вопросов, хотя главным образом сама крепилась против будущего. Но не против бури.

Дождь был вокруг, грозя ее тонкому платью. Она отвернулась и направилась к двери. По другую сторону раздевался Измаил, готовый принять ее в объятья, — непредсказуемый и неустанный. Желание отвергнуть его удвоилось в силах, но затем пошло на попятную. Буря разразилась над соборными шпилями; они гнулись в скрипучих параллелях.

Тадеуш Муттер принял связку ключей от отца, с трудом прохрипевшего наказ о складе. Семья Муттеров поколениями служила у владельцев склада и дома номер 4 по Кюлер-Бруннен. Принимая ключи, они отказывались от христианских имен и впредь могли зваться лишь Муттерами. Личные имена были для семьи, не для работы. Но сейчас Тадеуш еще не принял наследство. Лишь исполнял временное одолжение, поскольку здоровье старшего Муттера в последние дни пошатнулось.