Он сидел там дотемна. Заглядывали санитары, никто не просил уйти. Никто вообще ничего не говорил. Он сидел, пока в комнате не остались только желтая полоса освещения из коридора да хилые лучи поднимающихся звезд над прогулочными дворами. Сидел, зачарованный покоем ожидания. Слышалось только очень слабое шипение батареи и часы, отмечавшие четверти часа в какой-то далекой части больницы. Николас ни разу не шевельнулся, не поправлялся постоянно, как спящие в своем путешествии к утру. Гектор и сам чуть не задремал в тихом тепле. Наконец решил, что его бдение бесполезно. Лучше вернуться завтра, когда оба будут не так утомлены. Он поднялся со стула и подошел к кровати. Дотронулся до радио. Холодное, без вибрации, что чувствовалась ранее. Минуя на обратном пути окно, он заметил, как в тенях внизу, у стены, что-то движется. Мимолетно и необычно. Промелькнуло, словно быстро извиваясь, чтобы спрятаться. Его нос почти уперся в стекло, которое он и принял за логичную причину феномена. То, что ему примерещилось во дворе, напоминало высокого изогнутого головастика или схематичный сперматозоид. Нет! Еще более странно — бледную запятую, оживший знак пунктуации, а стоило опознать внешний вид, как оно вывернулось из поля зрения, оставляя Гектора сомневаться, что он вообще что-то видел.

Всего лишь отражение, сказал он себе по дороге через комнату и задержался у двери, чтобы снова взглянуть на спящего Николаса. Тот казался мирным и неподвижным. Гектор ушел, тихо прикрыв дверью другой мир.

Он шагал по темной и притихшей лечебнице. Его встретил медбрат и молча шел рядом до самого приемного зала. Воздух наполняли легкие звуки всхлипов и вздохов, хныканья и дыхания. Шуман взглянул на медбрата.

— Так всегда бывает, сэр, в этот час они вспоминают прошлые жизни. К трем утра все будет тихо.

За ним заперли большую дверь, и он набрал полную грудь обнадеживающего воздуха. Спускаясь по залитым лунным светом ступеням в смолисто-зеленую тьму сада, он осознал, что кое-что забыл. Что-то важное в связи с Ламбетом и Темзой. Остался только осадок сладкого возбуждения, но поместить смысл в контуры его образа не удавалось. А когда он добрался до ворот на дорогу, изгладился уже и последний привкус. Он оглянулся назад, на множество окон больницы, и представил себе печальные и пропащие жизни за ними. Задумался о Николасе, и есть ли правда в его словах о столетиях жизни. Задумался обо всех годах, когда тот жил и спал. Обо всей прошедшей мимо истории. Задумался о заданном ангелом вопросе и спросил себя, не была ли на самом деле запятая, спрятавшаяся во дворе, вопросительным знаком.

Отцу Тимоти никак не давались сахарные чернила. Он опробовал мед и розовую воду, но для ручки те оказались слишком липкими. Пользовался демерарой и дождевой водой, и они закупоривали предложения. Он начал задумываться о том, чтобы пользоваться кистью. Открыл для себя, что подготовка — это все. С шершавым известняковым полом было трудно. Его пористая натура хорошо впитывала чернила, но привлекала и пыль, а та возникала повсюду. Даже если подмести дважды, по-прежнему был желтый остаточный порошок. Приходилось вставать на четвереньки и тереть губкой, прежде чем получалось отполировать пол в подготовке к вязким словам. Критически важным стало сохранять равновесие между поддержанием чистоты и отпугиванием посланцев. В пыли они чувствовали себя как дома. К ним-то она не липла — их черные ноги поблескивали, когда они проходили всевозможные препятствия. Но метла была к ним жестока, бескомпромиссна в атаках. Подметая в первый раз, он навредил многим. Модеста увидела его нетерпеливое изуверство и закричала. Он спрятался в самодельной ризнице, пока она восстанавливала ущерб, собирая перед часовней кучу из мертвых. Остальные придут и унесут долой раненые черные тела своих.

Теперь он ее боялся. Ну вот. Сказано. В открытую. Он разговаривал с пустой комнатой, и та слушала, недоумевающая и равнодушная. Поначалу требование Модесты научиться писать на полу казалось лишь легковесной сменой их ролей, но через три дня педантичного и бесцельного труда его начали злить приказы, причем он сам не знал, зачем подчинялся. И тогда возмутился, позволил норову плеснуть через край. Стоило словам вырваться, как она изобразила знак и плюнула на Тимоти. Его яд утроился в ее слюне и хлестнул по лицу колючей проволокой. Он завалился навзничь среди банок сахарной воды, весь в слезах. Прикрыл лицо от нового нападения, но крови, к его удивлению, не было. Она широко улыбнулась и поманила к себе.

— Возвращайся к уроку, времени как следует научиться у нас в обрез.

Он вернулся к работе, и она больше не обращала на него внимания, пока он не задел метлой насекомых на полу. Унеся искалеченные тела наружу, ушла, и он снова почувствовал в себе уверенность показать нос из ризницы. Пол и банки остались на своем месте, и он снова взялся за метлу. И тогда увидел, что на стене за его спиной — надпись. Аккуратные каракули углем по желтому камню: «Не обижай их, не то они обидят тебя».

Выразительно и по делу — все-таки больше предупреждение, чем угроза, надеялся Тимоти. Он и не знал, что она умеет писать. Какое скороспелое дитя. Другие бы сказали — аномальное. Он отложил метлу и взял тряпку. Через двадцать минут для испытания все было готово. Он взял последнюю порцию чернил и новую кисточку. Переставил одну из подставок для коленей и припал к земле. С великой торжественностью вывел букву «А». Затем выпрямился на подставке, как на подушке, и принялся ждать. Это зелье смешивалось из сладкого сиропа с четвертью драхмы [9] особой воды, присланной Лютхеном из Эссенвальда. Долгое время ничего не происходило, и его тянуло в сон и клонило к стене, желтый камень расписывался своей ленью на спине протертой рясы. Он не знал, сколько «отсутствовал», но, когда вновь взглянул на невидимую сладкую букву, чуть не подскочил. Теперь на полу образовалась идеальная черная «А». Сработало. Он нашел правильную формулу. Чуть не пустился в пляс, но внял недавнему предупреждению и одернулся. Припал на карачки и пополз по полу, как кот, подкрадываясь к «А». Это было маленькое чудо. Они вели себя, как предсказано, и наслаждались вкусом его чернил. На мазке кисти теснились сжатые и деловитые кормящиеся тельца. Девочка была права, и он почувствовал укол совести из-за раненых и погибших, которых она вынесла наружу, — тех, кого он подавил метлой. Укол дистиллировался в молекулу вины. Все, что удалось выжать для муравья.

Скоро на полу часовни угольно-черным и елозящим поблескивал весь алфавит целиком, и девочка была довольна — не им, конечно, уж это становилось все очевиднее и очевиднее. Его должность защитника осталась в прошлом. Силы, что могла призвать она, куда могущественнее всего, на что способен он. Довольна она была кормящимися муравьями. Кармелла пришла во второй половине дня, когда половина муравьев уже уползла, оставив на пыльном полу случайно изломанный островок букв. Кармелла во время своих визитов для наблюдения за его трудами молчала. Так что он удивился, когда она объявила, что настает время уходить. Эта мысль немало его обрадовала. Он надеялся, они уже скоро получат знак, которого он столько ждал, наконец покинуть эту разнесчастную деревню раз и навсегда. Наверняка об этом и гласил муравьиный текст. Затем Кармелла продолжила:

— Скоро придет серафим, чтобы повести нас к великому лесу.

Очевидно, она получила очередное пророчество от голосов, потому что впервые заговорила с авторитетом библейского лексикона.

— Серафим? — переспросил он.

— Нашему провожатому должно быть из высших эшелонов ангелов.

Тимоти усмехнулся. Он стоял у деревянной кафедры, когда услышал сверху звук. Он не видел и не слышал, чтобы Модеста поднялась к ней по скрипучей лестнице. Теперь она высилась над ним.

— Приди, — окликнула она — не просьба, а требование. — Приди и услышь, и прозри — пора снова писать.