Аклия подошла, заглянула ей в глаза и протянула ладонь. Гертруда взяла ее и успокоилась прохладной твердостью. На лестничную площадку они вышли рука об руку. Там было тихо и бессмысленно. Вместе они сели на ступеньку.

— Под нами — древний колодец. Он напрямую стыкуется с Ворром. Вода — глубоко под землей, где ее не коснется ни один человек. У нее есть свойства отсутствия, — сказала Аклия с нажимом, похожим на гордость.

— Вы поили меня этой водой?

— Поили? Нет. Ее нельзя пить. Этой ошибке мы научились на других.

— Каких других?

— Неправильных.

— Каких неправильных?

— Verloren. Тех, кого вы зовете лимбоя.

Шуман сидел на длинной деревянной скамье. В этот раз ошибок не будет — профессор потребовал, чтобы от необъявленного прибытия в приемную его забрал Бэррэтт и только Бэррэтт. Всклокоченный доктор пожал ручку Гектора, переусердствовав с напором.

— Мы можем начать в комнате пациента 126, пожалуйста?

— Да-да, конечно, профессор, сюда, прошу, — заикался Бэррэтт.

Длинный проход верхнего коридора нырял в ту же невозможную перспективу, что и прежде. Они спешили вперед, иногда Гектор мешкал из-за одышки и чуть не терял суетливого врача. К ним обращались пациенты, говорили вопросы и задавали ответы. Помахал Кошатник, и Гектор встал.

— Как ваши дела, мистер… э-э…

— Уэйн, — вмешался Бэррэтт.

— Да, мистер Уэйн, как ваша новая картина?

Кошатник наклонился, пока они чуть не соприкоснулись носами. Он был одного роста с Гектором и таким же красавцем — вернее, был им раньше. Он отличался угловатым, остро вырезанным лицом с раскосыми, добрыми глазами, полными меланхолии. Гектор гадал, не еврей ли он. Изгиб лица шел вертикально, округляя лоб и подбородок от отвесного носа. Аккуратно подстриженные усики выступали за контуры тонкой челюсти. Гектор спросил себя, не считал ли Уэйн их кошачьими вибриссами.

— Очень шипасто, — сказал художник. — Извольте видеть.

Бэррэтт смешался из-за смены направления, но не стал жаловаться на желание профессора взглянуть на новые картины. Перед кроватью Уэйна стояли три новых ярких работы — так, чтобы он мог их видеть перед сном.

— Хм-м, — сказал Гектор, поглаживая подбородок. — И правда шипасто.

Портреты закладывали вираж от почти нормальной кошки до бестии с зазубренными контурами и совиными очами, чей узор топорщился и вскидывался в повторяющихся геометрических выкриках энергии. Точно контуры ожили и разбились на связанные и самокопирующиеся симметричные кляксы самих себя. В другие времена их бы назвали фрактальными. Краски были дикими и бешеными, излучались электрическими, кислотными ударными волнами.

— Свирепые создания, — сказал Гектор.

— А у него есть вкус, — добавил Уэйн, обращаясь к кошке, затем повернулся обратно к Гектору. — Вы уже приходили вместе с Николасом, интересовались.

— Верно. Вы его сегодня видели?

Кошатник подергал себя за усики.

— Каверзный вопрос, — сказал он и взял клочок бумаги. — Возвращайтесь позже.

Мрачная каморка показалась вдвое более пустой, когда Гектор спроецировал в ее узкую неподвижность сияющего улыбкой отсутствующего Николаса. Все было точно таким же. Отвратительно казенным, за исключением радио и наушников.

— Где он хранит свою картинку, о которой вы мне рассказывали? Блейка?

Они перерыли все. Ни следа.

— Значит, забрал с собой? — спросил Бэррэтт.

— Понятия не имею, доктор, он же ваш пациент, но вы сами говорили, что это самое драгоценное его имущество.

Бэррэтт был сбит с толку.

— Так и есть, картинка да радио.

Бэррэтт заглянул под детектор, проверить, не может ли она лежать там. Замер и медленно опустил голову к радио. Затем к наушникам.

— Включено, — сказал он. — Все еще включено.

— Что там? — спросил Гектор, не думая по-настоящему, что эта раздражающая игрушка может иметь значение.

— Не знаю, — сказал Бэррэтт. — Голос. Кажется, на немецком, — он протянул скелетную металлическую клипсу, словно это неведомая и подозрительная форма жизни. Гектор аккуратно поместил ее в ухо, памятуя о предыдущем опыте. Затем нахмурился и прислушался внимательнее. Металлический голос внутри кричал откуда-то издалека. Лицо Гектора изменилось. Бэррэтт смотрел и не понимал. Глаза старика больше не регистрировали его присутствие. Он остался совсем один, падал внутрь, навстречу проклятию. Только дважды доктор видел подобное раньше. В палатах. Это было осознание. Осознание, очищенное от любых защитных слоев иллюзии. Осознание трагически страдающего, что он в самом деле безумен. Молниеносная вспышка понимания, отвратительное и полное отражение самого себя. Проблеск ужасающего будущего, терзающего неизменными годами впереди. Гектор осел на кровать и выронил наушники на пол.