Сторонники ХАМАС напали на пекарню в Сиднее только потому, что ее владелец был евреем. Она была измазана знаками ХАМАС.104 Сторонники ХАМАС также ворвались в офис еврейского профессора физики в университете Мельбурна и нарисовали на его кабинете те же прохамасовские граффити. В каждом случае на дверях еврейских домов был нарисован красный знак, который ХАМАС использовал для обозначения еврейского дома. Тот самый знак, который исламисты, устроившие резню в Фархуде в Багдаде в 1941 году, и многие другие исламисты по всему миру использовали до и после этого.

Преступление профессора из Мельбурна, помимо того, что он был евреем, заключалось в том, что протестующие обвинили его в совместном проведении докторской программы с израильским университетом. Предметом исследования были миграции птиц.105 Заговоры и мании, распространяемые на Ближнем Востоке ХАМАСом и муллами, похоже, вышли далеко за пределы региона. Споры вируса распространялись по всему западному миру.

* * *

В течение всего этого года войны я часто ощущал странную раздвоенность. Поначалу я беспокоился, что, возможно, делаю то, о чем говорила Ориана Фаллачи: наполняю жизнь, даже если ты ее ломаешь, наполняя слишком полно. Друзья и близкие иногда отмечали, что я изменился. Читатели тоже иногда замечали это. Со временем я начал пытаться понять, в чем дело.

Первый постоянно жил между царством войны и царством мира. Иногда мне вспоминалась гостиница, в которой я останавливался во время войны в Украине. Там было мало электричества. Все военнослужащие украинских вооруженных сил курили, как и многие солдаты. И они подчинялись правилам пустого отеля - не курить внутри. Когда мы выходили на холод, мы смеялись над этим этикетом мирной страны. Какое значение имело то, что люди могут курить как в помещении, так и на улице, когда в любой момент может упасть ракета?

Но на этот раз меня поразило не это несоответствие. Меня поразила строка из Второзакония. О выборе жизни.

Всякий раз, совершая короткие поездки в Америку или Британию, я замечал, что эти общества, находящиеся вдали от линии фронта, словно сошли с ума от войны. Даже невоенные вопросы, которые доминировали в общественных дебатах, казались тупыми. В Америке все снова зациклились на точной дате, когда можно будет сделать аборт. В Британии снова разгорелись дебаты об эвтаназии, и все те же моральные вопросы были повторены. Неужели это действительно высший момент человеческих достижений и мира, задавался я вопросом. Решать, когда можно убить старика или плод?

За все это время меньше всего я чувствовал себя не в своей тарелке в Израиле. И по мере того как шел год, читатели стали отмечать, что я, кажется, утратил часть своего обычного пессимизма. Я и сам это заметил, и тому была причина: Я увидел ответ на вопрос, который всегда не давал мне покоя. Что мы будем делать, если наступит время испытаний, как это было у наших предшественников?

Как и большинство людей моего происхождения, я вырос на семейных историях тех, кто ушел на войну в 1914 году, и тех, кто снова ушел на войну в 1939 году. Только по отцовской линии моя бабушка потеряла отца в море в Первую мировую войну, а брата, также служившего на флоте, - в 1940-х годах. Так и было. Борьба с тиранией была реальной. Это была не та тема, к которой можно относиться легкомысленно. Но все это время люди, пришедшие после этих поколений, задавали себе один и тот же вопрос: что мы будем делать, если придет наше время.

В один из моментов в первые месяцы конфликта я находился на улице в Тель-Авиве, и водитель такси узнал меня. Мы разговорились, и он сказал нечто такое, от чего у меня зарябило в глазах. Он объяснил мне, что является ветераном войн 1967 и 1973 годов. Он сказал, что хочет мне кое-что сказать: "Я должен извиниться перед молодым поколением". Я был поражен, но он продолжил. "Я думал, что они стали слабыми", - сказал он. "Я думал, что они просто хотят тусоваться в Тель-Авиве или быть в TikTok или Instagram. Но я ошибался. Они поднялись. Они великолепны".

Все, что я видел в войнах вокруг нас, подтверждало это. И я думал обо всех героях - обо всех молодых мужчинах и женщинах, которые были такими же, как те, кого я знал за пределами Израиля, но которым приходилось делать то, что эти люди и представить себе не могли. Было достаточно рассказов об ужасах, но были и рассказы о невероятном мужестве и стойкости. В год после терактов 7 октября я побывал на свадьбах, бар-мицвах и похоронах в Израиле. Иногда в один и тот же день. Я слышал рассказы о невероятных страданиях, но я также видел, как люди хватались за свет во тьме.

Когда я разговаривал с Авидой из Беэри, когда он выздоравливал в больнице, он сказал нечто такое, что зацепило меня. Даже сквозь слезы, рассказывая мне о том, как его жена и сын погибли у него на глазах в их безопасной комнате, он все равно хотел извлечь из этого какой-то свет. По его словам, он прожил с женой тридцать два года, а с сыном ему посчастливилось прожить пятнадцать лет. И именно это имело значение. Он хотел рассказать мне, как он это видит. "Все мы, - сказал он. "Все мы думаем, что время идет до конца. Но время, оно действительно короткое. И я сказал своим друзьям на работе: никаких встреч после четырех часов дня. Мы не будем задерживаться на работе. Мы идем домой к друзьям и семье, чтобы хорошо провести время и сохранить хорошие воспоминания. Все, что у нас есть, - это только люди". Он пообещал мне, что все будет хорошо.