Где он? Устал? Или готовит что-то похуже? Я пялился в дверь, ожидая, что она вот-вот скрипнет, но ничего. Тишина была хуже его криков — она заполняла всё, давила на голову, заставляла думать о том, что будет дальше. Я представлял, как он сидит где-то там, за стенами, точит новый нож или заряжает шокер, ухмыляясь своей гнилой ухмылкой. Или, может, он вообще свалил, решив, что я не стою времени? Мысли путались, голова кружилась от голода, а в глазах мелькали пятна — то ли от усталости, то ли от боли. Ночь пришла незаметно — свет из окошка потускнел, и подвал погрузился в почти полную темноту. Я закрыл глаза, пытаясь отключиться, но боль и голод не давали — они держали меня на грани, как будто кто-то включил режим выживания в реале.

Пятый день тоже прошёл без него. Я уже не понимал, сколько времени сижу тут — сутки сливались в одно мутное пятно, как зацикленный баг в игре. Голод стал невыносимым: желудок урчал, как старый движок, сжимался, требовал хоть чего-то, а во рту пересохло, несмотря на воду, которой он меня поливал. Язык прилипал к нёбу, горло саднило, будто туда засыпали песок. Руки онемели, ноги затекли так, что я их почти не чувствовал — они были как куски мёртвого мяса, привязанные к стулу. Кровь на предплечье потрескалась, щека пульсировала от ожога, а сломанный палец начал пахнуть чем-то неприятным — гнилью, смешанной с металлом. Я пытался отвлечься, вспомнить вкус кофе из автокофеварки, терпкий и горячий, или стейка из "Touring" с его лёгким сиянием от добавок. Но даже это не помогало — воображение глохло, уступая место реальности: бетон, холод, боль.

За окном что-то мелькнуло — тень, может, птица или дрон. Я напрягся, вслушиваясь, но звук не повторился. Может, это Питер? Или я вообще не в городе? Смарт-браслета нет, нейрочип молчит — если в нём и был GPS, то глушилки его давно задавили. Я висел в этой бетонной коробке, как в капсуле, только без питания и надежды. Где этот лысый гад? Бросил меня подыхать? Или проверяет, сколько я протяну? Мысли крутились, как заезженный плейлист: Атлантида, подвал, такси, бар. Я пытался представить, что было бы, если бы я ушёл из "Тропы" пешком, а не взял "еЛаду". Может, всё было бы иначе? Но думать об этом было бесполезно — я тут, и выбора нет.это

На шестой день я уже был на грани. Голод раздирал внутренности, как когти, каждый спазм отдавался в рёбрах, а жажда сжигала горло, превращая его в наждачку. Тело превратилось в один сплошной комок боли: щека горела, рука пульсировала, ноги онемели, а сломанный палец вонял так, что я старался дышать ртом. Я хотел пить, есть, выбраться — хоть что-то, лишь бы не эта тишина и бетон. Лысый так и не появлялся, и я уже не знал, что хуже: его возвращение или это бесконечное ожидание. Стул скрипел подо мной, когда я пытался пошевелиться, но сил почти не осталось — каждый рывок отнимал больше, чем давал. В голове крутились обрывки: набережная, огни города, голос Стаса, смех Петра в баре. Почему он пропал? Может, его кто-то вырубил? Или он устал и решил, что я не стою усилий?

Я пялился в стену, где тень от решётки рисовала полосы, похожие на коды из игры. Они дрожали, когда свет из окошка менялся, и я представлял, что это подсказки к Атлантиде. Глупо, но это держало меня в сознании. Голод выворачивал желудок, жажда душила, а запах собственного тела — пот, кровь, гниль — смешивался с сыростью подвала, создавая тошнотворный коктейль. Я закрыл глаза, пытаясь отключиться, но мозг не давал — он цеплялся за каждый звук, за каждую тень, ожидая, что вот-вот что-то произойдёт. Но ничего не происходило. Только тишина, холод и бетон.

Седьмой день начался с шума. Я вздрогнул — слабый, едва слышный скрип двери где-то вдалеке. Сердце заколотилось, отдаваясь в висках, но сил повернуть голову уже не было. Он? Или кто-то другой? Шаги приближались — тяжёлые, знакомые, с тем же глухим стуком, что я слышал раньше. Лысый ввалился в комнату, держа в руках что-то новое: длинный металлический прут с мигающим и слегка искрящим наконечником, от которого исходило слабое гудение. Его лицо было ещё злее, чем раньше, шрамы на башке блестели от пота, а глаза горели, как у психа, которому всё надоело. Комбез был мятый, с новыми пятнами — похоже, он где-то шлялся эти дни.

— Думал, я тебя бросил? — он оскалился, постукивая прутом по ладони, и каждый удар отдавался в моих ушах, как выстрел. — Нет, парень, я просто дал тебе время подумать. И что? Готов говорить?

Я еле поднял голову — шея затекла, мышцы ныли — и посмотрел на него. Сил почти не осталось, но я выдавил слабую ухмылку, чувствуя, как трескаются пересохшие губы. Горло сжалось, но я прохрипел, каждое слово царапая, как ножом:

— Иди… в жопу.

Он зарычал, шагнул ко мне и ткнул прутом в рёбра. Ток ударил, как молния, — тело затряслось, я дёрнулся так, что стул заскрипел и чуть не опрокинулся. Боль раскатилась по всему телу, от рёбер до позвоночника, пробивая каждый нерв. Я замычал, сжимая зубы, чувствуя, как слюна смешивается с кровью во рту. Он ударил ещё раз, потом ещё — ток бил волнами, выжигая остатки сил. Я терял счёт, проваливаясь в темноту, но каждый раз выныривал обратно, цепляясь за образ Атлантиды — золотые шпили, уходящие в небо. Говорить я не собирался.

— Ты труп, — бросил он, швыряя прут в угол. Тот загремел, ударившись о бетон, и замер, мигая красным. — Но я ещё вернусь.

ООн ушёл, а я повис на стуле, едва дыша. Капельница гудела, вливая в меня последние капли, но всё плыло — стены, потолок, тени. Я держался. Атлантида моя. И точка.

На следующий день он снова пришёл. Прут всё ещё лежал в углу, мигая красным, но лысый был не один. За ним ввалился старик — сутулый, с редкими седыми волосами, в потёртой куртке, увешанной проводами и старыми гаджетами. В руках он держал древний планшет, экран которого мигал зелёными строками кода, а из кармана торчал моток проводов с обугленными концами. Хакер старой закалки, из тех, что ломали системы ещё до эпохи нейрочипов — и, судя по его виду, не гнушался ломать людей. Лысый ухмыльнулся, глядя на меня, но в его ухмылке было что-то новое — злобное, почти безумное предвкушение.