Он сам сидел на своем председательском месте в простом рабочем кителе, и парадный вид молодых командиров его раздражал.

Не его одного, впрочем. Жорж Левидов тоже все время неодобрительно посматривал на Синько и Рафаилова и вдруг, набравшись храбрости, заявил:

— Не понимаю, зачем нам ножи подали.

На ужин была отварная треска с картофелем, и Жорж Левидов хотел осторожно намекнуть незнакомому со светскими правилами Рафаилову, что ножом ее резать не полагается.

Намек его, однако, понят не был. Рафаилов ножа из рук не выпустил и продолжал есть с аппетитом. И никто из присутствовавших не пожелал начать дискуссию о правилах хорошего тона.

Наконец комиссар Лукьянов протянул тарелку за прибавкой и сказал:

— Завтра устроим общее собрание.

— В одиннадцать, — подтвердил командир Шестовский.

Сильная струя воды била по палубе, по надстройкам, по висевшему на шлюпбалках моторному катеру. Белая пена шипела под ногами, брызги летели в лицо, и тонкая водяная пыль, сверкая всеми цветами радуги, висела в воздухе.

Палубу осушали швабрами и стирками — деревянными с полоской резины лопатками, медь чистили тертым кирпичом, незакрашенные части орудий и торпедных аппаратов протирали ветошью.

Боцман Илья Герасимович степенно прохаживался из конца в конец по всей верхней палубе и тонким голосом покрикивал:

— Веселей! Веселей! Кончать надо!

И молодежь работала весело. Тоже покрикивала и даже смеялась, но главным образом чистила, скребла и протирала. Словом, старший помощник капитана Василий Андреевич Бахметьев имел все основания быть довольным приборкой.

Уже гудели вентиляторы и горячий воздух маслянистым маревом поднимался над трубами. Уже весь корабль был приведен в порядок и все, как надлежит, закреплено по-походному. Уже молодой минер Синько вместе со своими подчиненными заканчивал изготовление торпед к выстрелу.

Он действовал уверенно и спокойно. Даже своего главного старшину иногда останавливал:

— По порядку. Если сразу все делать, что-нибудь забудем.

А один раз взял ключ у торпедиста, мгновенно установил прибор расстояния, сразу же снова сбил установку и потребовал, чтобы торпедист опять все проделал.

Бахметьев не отрываясь на него смотрел. Когда-то, очень давно, он тоже пришел на миноносец молодым минером. И ни черта, в сущности, не знал. Вынужден был учиться у своего старшины Семена Плетнева.

Почему этот Синько так ловко распоряжается? Неужели сейчас выпускают лучших минеров, чем в его время из его корпуса?

— Вы хорошо знаете свое дело, — сказал Бахметьев, и минеру Синько его похвала, видимо, была приятной.

— Немного знаю, — ответил он и, точно извиняясь, добавил: — Я до училища три года старшиной плавал на этом самом миноносце.

Значит, Синько был из тех, кого раньше называли нижними чинами и не считали людьми. Очень хорошо, что времена переменились. Флот на этом определенно выигрывал.

— Заходите вечером ко мне, — сказал Бахметьев. — Потолкуем о разном.

Потом было общее собрание. Очень странное и совершенно не похожее на все, что он видел до сих пор.

Обычно на таких собраниях комиссары, а вслед за ними командиры кораблей произносили длинные нравоучительные речи, а команда преимущественно молчала или выступала по вопросам, к службе прямого отношения не имеющим.

Тут было все наоборот. Комиссар Лукьянов, как всегда точно и кратко, рассказал о задачах предстоящего плавания. Занял всего пять минут.

Командир корабля Шестовский совсем не выступил. Он сидел за столом, прямой и слегка высокомерный, и смотрел куда-то вдаль поверх голов собрания. Зато говорила команда. Сперва исключительно комсомольская молодежь, а потом старики. И говорила она вещи, по мнению Бахметьева, просто неожиданные.

Ученик трюмный Поляков утверждал, что в помещениях было недостаточно чисто, и предлагал общие приборки сделать более частыми.

Сигнальщик Щетинин признавался, что недостаточно знает семафор и азбуку Морзе, а потому требовал, чтобы со всеми молодыми сигнальщиками непрерывно проводились занятия по этим предметам.

Электрик Благой заявил, что с вахтенной службой дело обстоит неблагополучно: поднятая на стенку сходня сползла и угрожала обвалиться, а вахтенный на юте не обратил на это никакого внимания; ночью шел дождь, и никто не подумал о том, чтобы закрыть машинные люки.

Говорили о дисциплине, об учебе, о судовых работах. И ни слова о еде, обмундировании или увольнении в отпуск. Это было невероятно.

Но комиссар Лукьянов, опершись локтем о стол, кивал головой и чуть улыбался. Он, видимо, знал, что так и должно было быть. И время от времени явно поддразнивал выступавших. Говорил: «Ладно, ладно», — и прищурившись слушал, когда ему доказывали, что дело обстоит совсем не ладно.